* * *
Не часто, но бывало: статистика вдруг начинала сбываться. Врачи ведь входят в группу риска. В том смысле, что профессия эта — одна из наиболее опасных.
…Этот «нарк», которого пришлось выводить из комы, обкушался реланиума. Реланиум прописывали бабушке, у которой проживал великовозрастный безработный внучек, но бабуля лекарство не пила: отдавала своему дорогому Антоше. Благодаря сволочному характеру он был в быту тираном, а реланиум его здорово-таки утихомиривал. Опять же кайф… Во время кайфа Антоша бабку не бил и денег с нее не требовал. Но однажды Антоша впал в наркотический сон, а глупая старуха, вместо того, чтобы порадоваться и передохнуть, залилась слезами и вызвала «Скорую».
Случай в принципе был несложный, Антоше впрыснули антидот и оставили лупать глазами на диванчике. Вызовы к таким вот наркам Струмилин воспринимал как просьбу мамы вынести мусорное ведро. Противно, а никуда не денешься. Он уже давно не пытался прочищать заодно с желудком мозги пациентов, справедливо полагая, что каждый сам кузнец своего счастья, а также несчастья, и если человек желает уподобиться скотине, то, значит, такова воля Божья. Не всем же быть венцами творения!
Словом, Струмилин помог Валюхе собрать вещички и понес чемоданчик к выходу, как вдруг… Может, ангел-хранитель шепнул из-за правого плеча (за левым-то, как известно, топчется всегда готовый нас погубить диавол, враг рода человеческого), то ли сработало знаменитое шестое (седьмое? восьмое?) чувство, только Струмилин вдруг оглянулся… как раз вовремя, чтобы увидать Антошу, с безумными глазами воспрянувшего с дивана и крадущегося вслед за доктором, воздевая пятикилограммовую гантелю.
Откуда силы взялись у парня, только что бессильно распростертого на диванчике?!
Удар принял на себя выставленный вперед чемоданчик. Полетели щепочки-осколочки, но боевой товарищ многих поколений врачей все же выдержал, не раскололся. Влекомый инерцией, Антоша пролетел между Струмилиным и Валюхой и врезался в стену. Сполз по ней и остался лежать чуть дыша, с закаченными глазами. Ну, опять же тахикардия немыслимая, бледность кожных покровов, пот на висках и еле уловимое дыхание…
Из кухни прибежала бабуля, закудахтала.
— Так, что будем делать? — грозно спросила Валюха, беря на себя руководство (Струмилин все еще озирался, словно выискивал позади того самого ангела-хранителя, непременно желая пожать ему с благодарностию руку или хотя бы краешек крыла). — Полицию вызовем или как?
Бабка бросилась в ноги «милостивцам», заклиная не губить невинную душеньку дорогого Антошеньки.
— Он же добрый, ласковый, как дитя малое, незлобивый такой. А иной раз словно переломит его, хоть из дому беги, — хныкала она. — Совсем другой человек. Ровно и не внучек мне. Ровно бес в него вселяется!
— Это в вас бес вселился, раз вы внука к реланиуму приучили и потакаете его нравственной гибели! Ладно, расхлебывайте сами. Дождетесь однажды от своего Антошеньки… — Уточнять Валюшка не стала и, подхватив одной левой с полу покореженный чемоданчик, другой взяла на буксир заторможенного Струмилина: — Ну ты как, Андрюшенька? Живой? Ничего, ничего, сейчас выйдем на свежий воздух… а то какой-то ты стал бледненький…
Дело было не в свежем или несвежем воздухе и даже не в Антошиной гантели. «Бледненький» Струмилин сделался именно из-за этого наивного бабкина объяснения: «Совсем другой человек! Ровно бес в него вселяется!»
А может быть, в этом и есть ответ на все те многочисленные вопросы, которые с самого утра толпятся вокруг него и кричат на разные голоса?
— Да я в порядке, — неловко вырвал он локоть из железной Валюхиной ручонки. — Жив — и ладно. Слушай, мне тут заехать кое-куда надо на минуточку… — Это уже адресовалось к Витьке, поскольку стояли около машины.
— Домой? — понимающе повел бровью тот.
— Нет, не домой, — буркнул Струмилин. — На Рождественку, к «Малахиту», куда днем заезжали.
— О, таки дошло дело и до кольца? — захохотала неугомонная Валюшка.
И тут затрещал «Курьер»:
— Пятьсот семьдесят восьмая, вы освободились? Тут Струмилина ждет какой-то лохматый мужик, аж ногой бьет от нетерпения. Как фамилия ваша? — Это уже в сторону.
Из радиоустановки отчетливо донеслось:
— Леший! Вы ему скажите — Леший!
Андрей даже головой покачал. А он-то сам собирался искать Лешего, чтобы кое-что у него прояснить. На ловца и зверь бежит!
— Поехали на подстанцию.
— А за кольцами заезжать не будем? — осведомилась ехидная Валюха. — Или все-таки домой?..
Струмилин угрюмо уставился в ветровое стекло.
Домой! Что там делать, дома? Лида все еще спит.
А может, это спит вовсе не Лида? Вернее, в том числе Лида?..
Если бы сейчас сыскался какой-то недоуменный читатель струмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и мог бы, что растерянно пожать плечами.
Из дневника З.С., Харьков, 1920 год
Сначала то, что я прочла, произвело на меня огромное впечатление, я даже во сне это видела и, честно признаюсь, хотела картину написать, однако вспомнила, что лет двадцать назад Семирадский
[13] написал на эту тему полотно — значит, он был знаком с трудами Фадлана! Я бы написала свою картину иначе, ведь самое интересное там — лицо женщины, которая идет на смерть вслед за любимым… Но тема была настолько мрачна, что я передумала, вернулась к своим обычным сюжетам.
Жизнь наша шла счастливо, Борис, как ревностный хозяин, проводил все дни в поле, когда начиналась страда, потом уезжал то строить свои мосты в Иркутской губернии, то на изыскания в Оренбургские степи, у нас рождались дети, я писала их, Нескучное, портреты моих деревенских подруг, которых в Нескучном называли «московками»… И настолько стремительно пролетели те годы, что я вспоминаю некую многоцветную, радостную, сверкающую палитру красок, которыми я бы нарисовала ту нашу жизнь. И я рисовала ее, она живет в моих картинах. Сколько было счастья, сколько любви, и как страшно, как безнадежно все это кончилось!
Война началась, молодых крестьян начали брать в армию, к счастью, никого не убили, однако некому стало работать в полях, наш сад стоял заброшен, но мы все надеялись на какое-то улучшение…
И вот случилось одно страшное событие, которое я теперь воспринимаю как предвестие всего того, что с нами происходило потом.
Утонула, купаясь в речке, одна девушка, которую я когда-то рисовала в ярко-красном сарафане на ярмарке… «московка»…
Нам сообщили об этом после ужина — что она утонула, — и я побежала к реке.
Было сыро, сумрачно. На берегу собралась толпа мужиков, баб и детей, а среди них на бочке я увидела голое тело, которое мужики качали взад-вперед на бочке уже два часа, пытаясь выгнать воду из легких.
