«Ни одна женщина не может сказать, что я испортил ей лучшие годы жизни, – опять вспомнил Андрей. – Смешно. Димка много чего вчера наговорил. „Журналист – это вечный подмастерье!“ Наверное, так и есть. Вечно в обслуге чужих мыслей. Димке виднее, он всю жизнь в газетах и журналах. Удивительно, вот ему пятьдесят пять. Но чайник он берет точно так же, не за ручку, а накрыв его ладонью сверху, как это было во время их детских чаепитий миллион лет назад. Если у Димки ничего не изменилось, то значит, у меня тоже? Просто я этого не замечаю. Но про „испортил лучшие годы жизни“ – мощно. А я?! Интересно, а я испортил жизнь какой-нибудь женщине?! Так… – мороженое капнуло на гранит мостовой. – А кому я вообще мог испортить жизнь? Допустим, родителям. Матери? Не думаю. Отца я вообще всегда нежно любил. Ребенком был нешумным, учился хорошо, с „компаниями“, как говорили раньше, не связывался. Потом получил от тетки вот эту квартиру, уехал из родительского дома. Помогал чем мог. Может, не так часто и искренне, как нужно было. Но все равно. А женщине какой?!»
Солнце уже совсем завалилось за линию деревьев. Еще минут пятнадцать и все. Справа и слева перед самым входом на площадку, где находился памятник композитору, рос боярышник. Старые кусты давно превратились в дерево с мощным, жилистым стволом.
«Ну какой-какой женщине… Естественно, Алке. Алле. Кому еще я мог хоть чего-то испортить?! Ведь, по сути, если откинуть детский сад, пионерлагерь и некоторую дурь в студенческие годы, Алка была и остается единственной реальной женщиной в моей жизни. Так? Так. Сколько я ее не видел? Уже четыре дня».
Домой Андрей не торопился. Своих он отправил на дачу к двоюродной сестре Наташе, в Кузяево. В сквере было тихо, машин вокруг бульвара почти не было, и заходящее осеннее солнце каким-то непостижимым образом усиливало тишину. Тишина надвигалась на бульвар настолько мощно, что Андрей стал ее слышать.
«Когда это было… Восемь… Нет. Девять лет назад. Алька попросила у меня тридцать долларов, а я не дал. Вот скотина! Ерунда, ерунда, что не было. Мог же найти! И потом, еще… Что-то я ей ляпнул. Что? Помню, она фыркнула и бросила трубку. Господи, а ведь я действительно ей испортил жизнь. Сколько еще было такого навязывания себя дурацкого! Столько лет. Зачем?»
Неожиданно странный звук заставил Андрея вздрогнуть. Такой несоответствующий месту, не сказать, чтоб совсем неприятный, но довольно отталкивающий звук. Пом-м… Он вдруг увидел, как с дерева упала толстая налитая бордовая ягода боярышника. Пом-м… И, ударившись о свежевыстеленный гранитный пол бульвара, разорвалась, обнажая разваристое желтое нутро.
В ту же секунду Андрею стало очень страшно. Звук падающих ягод не отменял тишины, а наоборот, дополнял ее. Он не мог понять, откуда пополз, да нет, не пополз, ворвался в его мозг страх! Неожиданно он подумал о Страшном суде. Он не был сильно верующим человеком, к вере относился спокойно, уважал, но не более. А тут вдруг – Страшный суд! Он не отрываясь смотрел на размазанную на красном граните желтую мякоть ягоды.
«А ведь Страстной бульвар, Страстной монастырь, который был рядом, вот тут, страсти, страх человеческий, Страшный суд – это же однокоренные слова. Страстной бульвар – Страшный бульвар! Как же он раньше не сообразил?! Страшный бульвар – Страшный суд! Чушь какая… И я туда пойду неминуемо за Алку! Именно за нее. Дело, конечно, не в той тридцатке, а в том, что я столько лет морочил голову человеку. Или нет?! Я же ее просто любил. Люблю! И за это в ад?! Или это не любовь?!»
В голове Андрея замелькала какая-то круговерть из ухмыляющихся карикатурных чертей и языков пламени, похожих на нарисованный очаг папы Карло.
Тишина разорвалась как пергаментная бумага. По бульвару полз трактор-карлик, подметая остатки листвы. Андрей встал, торопливо дошел до выхода с бульвара и нырнул в узкий лаз Большой Дмитровки. На переходе он оглянулся. Бульвар с редкими прохожими выглядел оголенным и гладким, как настольный хоккей.
Через несколько минут Андрей был уже дома. Страстной бульвар со Страшным судом уже отпустили его. Мысли стали теплей, как оранжево-блеклый абажур лампы на кухне. Он как-то меланхолично поужинал, не вдумываясь, что он кладет себе в рот. Потом лег спать. Первое время он просто лежал, уставившись в стену.
Мысль о Страшном суде и Алле так выжгла ему пространство сознания, что, когда эти тревоги исчезли, наполнить мозг было просто нечем. Но постепенно он начинал дремать. Становилось легко и уютно. Душа его хотела было взлететь в ту пограничную область бытия, куда жизни и смерти вход запрещен, но срок еще не подошел. Она вернулась к нему, и он мирно проспал до рассвета, проснувшись лишь один раз. Тревожно подумав в темноте: «Стоп. А как же солнце может садиться передо мной по прямой, если бульваров кольцо?»
И не найдя ответа, улыбнулся и заснул снова. На другом конце Москвы, в Измайлово, засыпала Алла. Их роман с Андреем закончился двадцать пять лет назад. У Аллы Николаевны были уже двое взрослых детей, оба студенты, второго и четвертого курсов МГУ, факультета журналистики. Муж Дмитрий, одноклассник Андрея, тоже был журналистом. Все эти двадцать пять лет она с Андреем не виделась. А он иногда приезжал в Измайлово посмотреть на нее издали. Когда она ходила в магазин или по делам. Андрей жил один. «Своими» он называл кошку Мусю и терьера Петровича, которых он действительно отправил к сестре на дачу. В Кузяево.
