Чудно́, конечно… Ему бы, сердцу, от страха замирать, а оно замирает от волнения, словно бы никогда прежде не испытанного. Чудно́! И чудно…
– Там было кое-что про этих… карей, – продолжала Женя. – «Лютует человек против воли своей…» – Вздрогнула так, что чуть не выпала из объятий Трапезникова, отстранилась: – Потом расскажу. – Огляделась: – Господи… где это мы?!
Трапезников нехотя опустил руки, повел глазами по сторонам и тоже ахнул:
– Что это?! Как мы сюда попали? Мы же через лес шли!
– Какой лес, опомнись! Нас водило! Эта тварь водила мимо деревни туда-сюда! – воскликнула Женя, и Трапезников наконец-то сообразил, что они перешли на «ты».
Вернее, перескочили. Перенеслись – точно так же, как из дремучего леса перенеслись вдруг на кладбище.
Да, это кладбище! Холмики просевшие, кресты покосившиеся, прогнившие дубовые колоды, торчащие из ям – не простых ям, а могил. Какой-то проклятый погост!
Вот именно что про́клятый, всеми забытый, окруженный покляпыми, покрытыми лишаем деревцами, сквозь которые плыл седой туман. Трапезникова мороз пробрал – вспомнилось, как совсем недавно он ночью пытался спастись на этом кладбище от Михаила Назарова, который просачивался сквозь рощицу, как этот туман, протягивал к Трапезникову руку, тряс кончиками пальцев и шелестел:
– Держи его, бабка Абрамец. Держи его!
А низенькая толстая старуха с распухшим уродливым лицом стояла невдалеке и участливо спрашивала Трапезникова:
– Устал, внучок? Да ты ляг, отдохни! – И гостеприимно показывала на свою могилу.
Да, это было то же самое кладбище, но, к счастью, сейчас ни Михаила Назарова, ни бабки Абрамец здесь не оказалось. Безлюдно. Тишина… такая невероятная, что лучшего эпитета для нее, чем гробовая, не подберешь!
– Странно, – прошептала Женя, и, как ни тихо звучал ее испуганный шепот, тишина от него трескалась, хрустела, будто тоненький ледок, на который неосторожный путник ступил всей тяжестью. – Почему нет Верьгиза? Неужели он от нас отстал? Не могу поверить! Не сомневаюсь, что Гарька нас сюда завел по его приказу! Надо уходить, да поскорее!
Смеркалось, но округа все еще хорошо просматривалась, и вот Трапезников разглядел на окраине кладбища, у самой рощи, две свежие могилы. Комья земли на них едва подсохли, вот почему было понятно, что здесь кто-то похоронен совсем недавно. В каждую могилу был воткнут колышек, расщепленный сверху, а в расщепы вложены несколько тонких-претонких ниток, чуть шевелимых слабым ветерком. Одни нитки были светлые, странного, как бы платинового цвета, а другие светло-коричневые.
Трапезников шагнул вперед.
– Пойдем отсюда, пожалуйста, пойдем! – воскликнула Женя.
Голос дрожал – ей было смертельно страшно!
Трапезникову тоже стало страшно – до того, что он мурашками покрылся, его даже озноб бил, словно в мороз, хотя было тепло, – однако он знал, что обязательно должен разглядеть эти странные нитки. Это было не любопытство – это была необходимость, жизненная необходимость!
Трапезников наклонился к одному из колышков и увидел, что в расщепе колышутся не тончайшие белые нитки, а длинная, светлая прядка волос. Она вдруг обвилась вокруг пальцев Трапезникова, как бы прильнула к нему. Ощущение было знакомое, очень знакомое, и он вдруг вспомнил, как обвивались вокруг пальцев легкие-легкие, светлые-светлые волосы Валентины на той постели, в которую их заставил лечь Верьгиз.
Рядом хрипло вскрикнула Женя, и голос ее был полон смертельного ужаса:
– Не трогай! Не надо!
Трапезников отпрянул от колышка, но белая прядка уже потянулась за его рукой. Трапезников попытался ее стряхнуть, но волосы словно прилипли к руке: потянулись, растягиваясь, словно резиновые, и все выше охватывали его руку.
Из колышка вслед за волосами поднялась призрачно-прозрачная женская фигура, еле различимая в сумерках.
Метнулась к Жене, нависла над ней, приблизила голову. Черты были неразличимы, но белые дымные струи клубились так бурно, так буйно, что стало понятно: призрак не просто злобен, он в ярости!
Женя прижала ладони к груди, стиснула пальцами крестик, и тотчас круженье белых струй замедлилось, и сквозь них проступило печальное, прозрачно-бледное лицо Валентины.
Обернулось к Трапезникову, губы шевельнулись, и слабый шелест долетел до Трапезникова:
– Прости, прости…
Легкая прядь соскользнула с руки Трапезникова и втянулась в расщеп.
Он это видел во сне. Видел! Но что было потом?!
– Валентина, Валечка, да неужели… неужели тебя больше нет?! – с ужасом пробормотал он.
Ответа не было.
Едва дыша, Трапезников оглянулся и увидел: Женя испуганно всматривается в другой колышек, в котором мотались рыжеватые нитки. Но теперь он знал, что это за «нитки» и, кажется, знал, что произойдет, если Женя коснется их.
– Не трогай! – просипел, с трудом управившись с голосом.
Она резким движением отерла лицо, и Трапезников понял, что Женя плачет.
– Пошли скорей, – протянул он руку. Хотелось обнять, прижать к себе, утешить и утешиться в ее объятиях самому, но он словно бы чувствовал всем существом своим ненавидящие взгляды тех, которые лежали под этими колышками, и боялся, жутко боялся разгневать их. – Пойдем! Гарька нас сюда нарочно завел. Теперь Верьгиз отправит к бабке Абрамец, если не поторопимся!
– Да больно нужны-то вы мне, заполошные, – пробормотал чей-то недовольный шамкающий голос.
Трапезников и Женя обернулись. Низенькая старуха стояла напротив, упираясь босыми ногами в землю около разрытой могилы – и в то же время не касаясь ее. Старуха была удивительно уродлива, о бледности ее можно было сказать одним словом – смертельная. В руках она держала палочку, обвитую веревочкой и, не глядя, с задумчивым выражением ковыряла ею зловонную землю.
Женя стиснула на груди крестик. Трапезников торопливо сжал образок, который она ему дала.
– Да не меня бояться надо, – прошамкала старуха. – Ромку бойтесь. Ох и возомнил он о себе! Решил, что над мертвыми властен, а того не знает, что всякое мертвое против живого крепко стоит, а если приклонится, значит, только и ждет, когда распрямиться можно будет.
Трапезников поднял вздрагивающую руку – перекреститься, но бабке Абрамец, видимо, это не понравилось: наставила на него свою палочку, и веревочка вдруг вытянулась, напряглась как стрелка, готовая к полету. Вот-вот сорвется!
Он резко опустил руку.
– Дай нам уйти, – выдохнула Женя. – Или хотя бы его отпусти, – качнула головой в сторону Трапезникова.
– Что? – возмущенно рявкнул тот. – Я без тебя не уйду!
– Он Верьгизу не нужен, ему я нужна, – продолжала Женя, словно не слыша его.
– Знаю, – пробурчала бабка. – Заморочила мать Ромке голову, задурила! А с тебя толку не будет, нет, не будет. Кровь отца… дурная кровь! Человеческая! Ненависти в тебе много – и жалости много. С такой мешаниной далеко не уйдешь! У моего отца был сын… мой брат единокровный… Вот кто был великим содыця! Но даже он, Изниця, сорвался с пути, на который его вело наследство отцово. А почему? Потому что жалость его сгубила! Начал грехи замаливать, послал сюда Митю… По Мите Аннушка сохла, высыхала. А он по своей жене томился. Я думала, Аннушка ко мне за эждямо придет, как другие русские девки приходили, так нет, она ведь святоша была, ох, непорочная, за то и стала хранительницей.
