Трапезников стиснул зубы до скрипа.
Где сейчас Валентина? Что с ней? Ох, чего бы он только ни отдал, чтобы сгинула мучительная уверенность в измене жены, чтобы все случившееся оказалось просто наваждением, которое навел на него опытный гипнотизер Верьгиз, чтобы однажды это наваждение развеялось и забылось, как дурной сон!
Однако тяжеленный секач, сунутый под куст в Театральном сквере, мало напоминал сновидение, он был до ужаса реален, и Трапезников снова пожалел, что не взял его с собой. А впрочем, здесь-то, в Высокове, не от кого обороняться, здесь его никто не найдет!
Он показал таксисту дом и расплатился. Выбрался из машины, вытащил Женю. Она все еще была в глубоком обмороке, и Трапезникову стало не по себе. Может быть, надо было «Скорую помощь» к ней вызвать вместо такси? Может быть, ее в больницу следовало отправить?.. Нет же, он настолько уперся в указание в форме приказания, полученное во сне, что спасение «Митиной девочки» взял в свои руки – в буквальном смысле слова взял, вот и несет ее теперь на руках, жалея, что таксист уже уехал: надо было его попросить помочь хотя бы калитку открыть.
А ключи-то он с собой не привез! Они дома остались! Откуда Трапезникову было знать, что он окажется в Высокове?..
Впрочем, баба Маша, царство ей небесное, всегда хранила запасные ключи в сараюшке за домом, в поленнице, и Трапезников так и не собрался их оттуда забрать. Начисто о них забыл, а сейчас вдруг вспомнил – очень вовремя, надо сказать!
С калиткой он и сам кое-как справился и даже умудрился ногой прикрыть ее за собой. Пошел к дому по дорожке, вдоль которой баба Маша в незапамятные времена насажала каких-то многолетних цветочков, но их теперь, конечно, изрядно заглушила сорная трава.
Трапезников мельком подумал, что невредно было бы цветы прополоть, и в это мгновение что-то прошумело за спиной – словно бы порыв ледяного ветра издалека донесся! Трапезников повернул голову – и замер, увидев, что от закрытой калитки к нему приближается Михаил Назаров с белым пятном вместо лица, держа в одной руке портфель, а другую протягивая к Жене!
Трапезников отпрянул, оступился, чуть не выронил Женю, однако в то же мгновение кто-то подхватил ее.
Верьгиз, это был Верьгиз!
Он бросился к калитке, унося Женю, а Назаров оказался рядом с Трапезниковым, и ледяная – даже на расстоянии чувствовался холод, от нее исходивший! – рука его уже почти коснулась лица Трапезникова…
В это мгновение за забором закричал петух, и Трапезников, отшатнувшись от этой жуткой руки, потерял равновесие и рухнул возле дорожки.
Из дневника Евгении Всеславской, 1875 год
Сегодня начала новый дневник. Собственно, это не совсем дневник, то есть запись свершавшегося ежедневно, а просто описание того, что происходило на протяжении последних месяцев. Понятно, что в том состоянии, в котором я была, писать мне было невозможно! Жалею, что старые тетрадки выбросила, но на них и смотреть сил не было, пока лежала несходная. Ведь уж думала, что вовек не поднимусь, и всякое напоминание о прежней жизни, веселой, легконогой, быстроногой, и о том, как бегали на Откос, смотреть ледоход на Волге, как танцевали в Дворянском собрании или на домашних вечеринках, как гуляли в Александровском саду, даже как на молебствиях стаивали в Строгановской церкви на Рождественской, было болезненно, не хотелось вспоминать о том чудесном времени, вот и велела маменьке все мои старые записки в печку швырнуть! Зря, конечно, но ведь я не в себе была и от неподвижности, и оттого, что все старания к моему исцелению оказывались напрасными, только зря мое неподвижное тело мучили. Ох, какие страшные времена были, даже не вполне верится, что они позади! Иногда просыпаюсь – и какое-то мгновение, перед тем, как поднимаю руку, ногу или на бок поворачиваюсь, окунаюсь в тот же ужас неподвижности, и слез, и греховного уныния, и неверия в возможность обычного человеческого будущего, и затаенной мольбы о смерти. Для меня ведь просто стоять и то было невозможно, меня на какой-то тачке возили, а все глазели, глазели на меня, не то с жалостью, не то с любопытством, и до меня долетали шепотки, не иначе, мол, сильно позавидовала подружке своей, вот Господь и наказал. Но это неправда! Неправда! Я не завидовала Наде, мне даже Степан Артемьев, жених ее, не нравился! И вот этот балкон… Этот проклятый балкон!
На свадебный обед мы все, гости, собрались в доме Кравцовых, жарко было, все высыпали на балкончик глотнуть свежего воздуха, неудивительно, что ветхие перильца обрушились! С балкона свалились многие, но кто отделался ушибами, кто вообще ссадинами, а мне не повезло больше всех. Сначала отнялись ноги, потом настала полная неподвижность. Ну, я уже написала, что передумала, что перечувствовала, что испытала! Несчастные родители мои, сколько слез они пролили надо мной, при этом таясь от меня! Они испробовали все возможности медицины, зазывали ко мне самых лучших докторов. Ну, я уже написала, что передумала, что перечувствовала, что испытала! Уже и они отчаялись (а я-то отчаялась давно, хоть тужилась перед родными изображать надежду), и вот однажды я увидела во сне преподобного старца из Сарова, который наклонился над моей постелью и сказал: «Когда меня не станет, ходите ко мне на гробик. Все, что ни есть у вас на душе, все – припадите ко мне на гробик, припав к земле, как к живому, и расскажите. И услышу я вас, и скорбь ваша пройдет! Как с живым со мной говорите, и всегда для вас жив я буду!…»
Я закричала среди ночи так, что весь дом перебудила. Прибежали родители, страшно испуганные, решив, что мне стало хуже, хотя, казалось бы, хуже некуда. Я рассказала про свой сон. Матушка схватилась за голову и принялась себя укорять за то, что совершенно позабыла о Саровском праведнике. А между тем она слышала в детстве историю одного родственника своей бабушки, господина Мостовилова. Он тяжело, неизлечимо заболел, лежал недвижимо и даже голову не мог сам поднимать. Он лечился у всех мыслимых и немыслимых светил, его даже за границу возили, но все было бесполезно. Наконец родственники привезли Мостовилова в его нижегородское лукояновское имение, село Бритвино, признав бессмысленными все попытки его излечить. И тут кто-то упомянул при нем о праведном старце. Совершенно отчаявшись, Мостовилов велел везти себя в Саровскую пустынь. Старец, поглядев на недвижного Мостовилова, которого поддерживали его люди, пояснил, что лечить он не лечит, надо к докторам ехать. Мостовилов сказал, что просит праведника только помолиться за него, ибо сам он, грешный человек, к Богу обратиться не дерзает. Старец стал выспрашивать его, истинно ли он верующий, и Мостовилов сказал, что да, верит в чудеса, творимые Иисусом и в его дар исцелять одним словом. «А если веруете, – сказал старец, – то вы здоровы уже!» Он поставил Мостовилова на ноги, помог сделать несколько шагов – и тот пошел сам, чувствуя себя совершенно здоровым.
Матушка плакала и просила у меня прощения за непонятную забывчивость, отец, человек образованный и верящий только в науку, хмурил брови, не слишком уповая на чудеса, а я сказала, что есть некий особенный смысл в том, что Саровский праведник сам меня позвал, сам велел ехать на свою могилу, а значит, у меня есть надежда на исцеление.
