– Даю вам сроку ровно сутки! – чуть успокоившись, молвил уполномоченный. – Чтобы завтра к двенадцати был готов подробный отчёт о настроениях в писательской организации, а также я жду характеристику на этого двурушника Пеплова. Только не надо писать о Горьком и прочую дребедень. Меня интересуют факты его подрывной деятельности. Вам всё понятно?
Басов медленно кивнул. Остальные не проронили ни слова, сидели в застывших позах.
В мёртвой тишине уполномоченный вышел из кабинета. Слышно было, как он, тяжело бухая сапогами, прошёл через приёмную, затем звякнула стеклянная дверь, и всё смолкло.
Басов видел через окно, как уполномоченный по-хозяйски сел в чёрную легковушку и та покатила, пустив за собой сизый дым.
Оторвавшись от окна, он посмотрел на товарищей.
– Что будем делать, господа писатели?
Никто ему не ответил. Лишь Гольдберг поднял голову.
– Петра Поликарповича нужно выручать.
– Да я это понимаю, – ответил Басов. – Но как? Что я для этого должен сделать?
– Напишем объективную характеристику, как оно есть. Я не верю, что он двурушник и заговорщик. Тут какая-то ошибка, – сказал Гольдберг.
– Хорошо, – удовлетворённо протянул Басов. – Какие ещё будут мнения? Все с этим согласны?
Ответа не последовало. Кто-то отвернулся, иные опустили голову.
– Так что мне писать про Пеплова? О настроениях в писательской организации?
– Пиши одну лишь правду, – снова сказал Гольдберг и поднялся. – Пойду я, дел много.
Остальные тоже вдруг зашевелились и торопливо пошли к выходу, будто надеясь, что всё то плохое, что они здесь услышали, здесь же и останется. А там, снаружи, снова всё станет ясно и хорошо.
Басов смотрел, как они покидают кабинет, и в глазах его появилось тоскливое выражение.
– Николай, останься! – произнёс в спину молодому крепкому мужчине. Тот оглянулся на полшаге и пробормотал едва слышно:
– Я потом зайду, мне надо сейчас в одно место… – И торопливо вышел.
Басов постоял немного, потом сел в своё удобное кресло и подвинул к себе чистый лист бумаги. Лицо было мрачно, но движения чётки и уверенны. Услышав шорох, поднял голову. Перед ним стояла жена Пеплова.
– Михаил Михайлович, – одними губами произнесла она, – что же это?
Басов молча смотрел на её заплаканное лицо и не мог выдавить из себя ни слова. Хотелось как-то утешить убитую горем женщину, но утешить её было нечем. Он это знал, и она это знала. Она слышала угрозы уполномоченного, когда сидела в приёмной. И когда уполномоченный уходил, не решилась обратиться к нему – несмотря на всё своё отчаяние.
– Светлана Александровна, – наконец сказал Басов, – я сделаю всё от меня зависящее, обещаю тебе! Сейчас я напишу характеристику на Петра Поликарповича, напишу всё как есть, что он был достойный, честный человек и замечательный писатель. Но ты сама видишь, от нас теперь мало что зависит. Этот капитан, который тут был… я впервые вижу таких людей! Как он с нами разговаривал! Такое впечатление, что он прилетел к нам откуда-нибудь с войны, прямо с передовой! Только ведь нет никакой войны. Или я чего-то не понимаю?
Женщина смотрела на Басова сквозь слёзы, руки её дрожали, лицо осунувшееся, в безобразных бурых пятнах. Это была уже не та жизнерадостная красавица, которую он видел всего две недели назад. Теперь она походила на старуху – измождённую, убитую горем, потерянную.
Басов вышел из-за стола, взял женщину за руку.
– Светлана, пойдём, я тебя провожу до дому. Посмотрим, что там у вас делается. А характеристику я вечером напишу. Это у меня быстро.
Женщина послушно встала и, тяжело ступая, пошла из кабинета.
* * *
– Заходи!
Конвоир толкнул обитую чёрной кожей дверь и отступил в сторону. Пётр Поликарпович перешагнул через порог.
– Проходи сюда, да поживей! – скомандовал следователь, приподняв голову.
Пётр Поликарпович сделал несколько шагов и опустился на стул. Голова кружилась, сердце гулко стучало; ему было нехорошо.
– Пеплов Пётр Поликарпович? – спросил следователь.
– Да, это я.
– Капитан Рождественский, – отчеканил следователь. – Буду вести ваше дело. Хочу сразу предупредить: надо говорить всё как есть, это в ваших интересах. – И он грозно глянул на подследственного.
– Мне нечего скрывать, – ответил Пеплов. – Я ни в чём не виноват перед советской властью.
– Виноваты или нет, это не вы будете решать. Ваше дело – честно и как можно подробнее отвечать на все мои вопросы. Итак… – Он подвинул к себе бланк протокола допроса и, взявши ручку, продекламировал: – Имя, фамилия, отчество.
Пётр Поликарпович ответил.
– Год и место рождения?
– Родился тринадцатого января восемьсот девяносто второго года в селе Перовское Канского округа Енисейской губернии.
– Социальное происхождение?
– Из крестьян. До четырнадцатого года помогал отцу по хозяйству, затем был призван на военную службу.
– Ага, значит, в царской армии воевали? Царю служили?
– Воевал. Как бы я мог отказаться? В девятьсот четырнадцатом мне уже двадцать два стукнуло. Забрили лоб и отправили на войну. У нас в селе всех парней забрали. Почти никто обратно не вернулся.
– Ну хорошо. А потом чем занимались?
– В семнадцатом, когда произошла революция, я домой вернулся. Стал агитировать за советскую власть. Мне поверили. Избрали в ЦИК Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Сибири. И только мы начали работу, как на нас Колчак попёр. Пришлось снова брать в руки винтовку. Мы защищали Белый дом в Иркутске, я был ранен, ушёл в тайгу вместе со всеми… из тех, кто тогда жив остался.
– А почему к Колчаку не перешли? Ведь он вам близок.
Пеплов с недоумением посмотрел на следователя.
– Почему вы так решили? Меня бы сразу расстреляли! Ведь я же воевал против них!
– Ну, это мы ещё проверим, как ты там воевал. Теперь все герои, как я посмотрю… В двадцатые годы что делал?
– Учился. Сначала в Томском университете, потом в Красноярском институте народного образования. Закончил институт в двадцать третьем году и был направлен в Енисейск. Был инструктором союза кооператоров, потом работал завучем красноярского детдома водников. Женился там. Жена работала учительницей, помогала мне.
– Соучастница, стало быть.
– Не смейте так говорить о ней! Ведь вы ничего не знаете. Когда я был в партизанах, вы ещё ребёнком были. А она тоже в партизанах была, если хотите знать. Её белогвардейцы чуть не расстреляли в девятнадцатом.
Рождественский откинулся на спинку.
