– Где я должен расписаться? – произнёс Пётр Поликарпович устало и взял ручку.
Военный подвинул ему бланк. Пётр Поликарпович прижал листок ладонью и размашисто сделал на обороте требуемую запись. Положил рядом ручку и выпрямился.
– Куда мне теперь?
– Обратно в камеру, – был ответ. Военный испытующе глянул на него. – Заявление писать будете?
– Нет. Ничего не надо.
Пётр Поликарпович уже понял, что всё это бесполезно. Ничего он не изменит заявлениями и заверениями в своей честности. Всё нужно принять так, как есть. За три года заключения и неправедного следствия он вполне в этом убедился.
Военный задумался на секунду, потом согласно кивнул, словно одобряя эти невысказанные мысли.
– Вот это правильно. Люблю сообразительных. – И, повернув голову к двери, крикнул: – Давай следующего!
Петра Поликарповича вывели через другую дверь. Кто там был за ним и кто был перед, он так и не узнал. Да это было и неважно.
В камере, бессонной ночью, Пётр Поликарпович написал последнее своё письмо домой. Оно начиналось стихами:
Как бездны глубь, мрачна моя темница.
Я искалечен телом и душой,
Лишь по ночам твой образ светлолицый,
Как светоч жизни, блещет предо мной.
И далее короткое послание:
«Родные Светлана и Ланочка! Я жив пока. И помните, что я ни в чём не виноват. Ложь, подлость, клевета хотят сделать меня врагом. Но я умру честно… Береги себя и Ланусю. Помните, что больше вас я ничего в жизни не любил. Пусть Лануся гордится своим отцом. Пётр. 19.04.1940 г.».
Письмо он оставил сокамерникам в надежде, что те найдут способ переправить его на волю. Все уже знали о приговоре и об этапе. Никто не был удивлён. Напротив, все находили случившееся вполне логичным, а столь стремительную отправку в лагерь – естественной. Гадали насчёт конечного пункта. Но и этот вопрос быстро разрешился. По внутренней тюремной связи (перестукиванием через стенку) было сообщено, что этап отправляется во Владивосток и далее – в Магадан. Собственно, пути из Иркутска было лишь два: на запад и на восток. Других направлений не было. Построенный Александром III Транссиб проходил через Иркутск, находившийся почти на середине десятитысячекилометровой магистрали. Пассажирские поезда и товарные составы следовали через Иркутск или строго на восток, или строго на запад. Но что касается спецэшелонов с заключёнными, то все они шли только на восток – очень дальний и очень страшный восток! Стране требовалось золото, и оно у страны было в достаточном количестве. Взять его из неподатливой земли было неимоверно трудно. Суровые необжитые места, вечная мерзлота, шестидесятиградусные морозы, полное бездорожье и безлюдье на тысячи километров вокруг – в таких-то местах таились несметные сокровища Восточной Сибири, Якутии, Дальнего Востока, Чукотки и Заполярья. Ехать по своей воле в такую глушь соглашались немногие (и лишь за большие деньги и спецпайки). Но рабочей силы требовалось побольше и – подешевле. А лучше и вовсе бесплатно и чтобы никто через пару месяцев не просился обратно домой. Да чтоб работали как черти – по шестнадцать часов в сутки, да без выходных, да на пустой баланде без жиров и витаминов. Да чтобы спали вповалку на голых досках, да жили в брезентовых палатках, да не просились бы в больницу, да чтоб золота б побольше…
Всё это очень скоро предстояло узнать Петру Поликарповичу. Хоть он и пытался успокаивать себя небольшим сроком, но никак не мог представить, что он проведёт где-то в чужом краю, с незнакомыми людьми пять долгих лет. Не зная ещё всех ужасов Колымы, он содрогался и леденел. Всё-таки он был уже немолод. Силы не те. И здоровье далеко не то. Три года заточения в тесной камере, три года невыносимых душевных мучений вытянули из него все соки, вконец обессилили. Что-то будет дальше, когда он попадёт на каторгу?
Раз за разом задавал Пётр Поликарпович себе этот вопрос и не находил ответа. Камера теперь казалась ему вполне сносной, он согласен был провести в ней остаток срока. Но это было невозможно. Его словно бы несло на утлой лодке по медленной полноводной реке, всё ближе к грохочущему водопаду. Грохот слышался издалека, поначалу казался очень далёким, но мало-помалу приблизился, и вот пучина совсем рядом. Завтра он канет в эту бездну. Что его ждёт? Смерть или спасение? Муки или избавление от мук? Он готов был молиться, готов был поверить в Бога, если бы только Бог подал ему знак. Но знака не было. А была мрачная ночь, и было жуткое ожидание серого апрельского утра. Секундная стрелка совершала свой бег, минуты падали в вечность, планета медленно проворачивалась вокруг своей оси навстречу восходящему солнцу. Огромная страна неудержимо вплывала в новый день. Пётр Поликарпович ворочался на своём жёстком ложе и всё никак не мог заснуть. В висках стучала густеющая кровь, и в такт ей пульсировали и бились жуткие слова:
Клочья мяса, пропитанные грязью,
В гнусных ямах топтала нога.
Чем вы были? Красотой? Безобразием?
Сердцем друга? Сердцем врага?
Перекошено, огненно, злобно
Небо падает в тёмный наш мир.
Не случалось вам видеть подобного,
Ясный Пушкин, великий Шекспир?
Да, вы были бы так же разорваны
На клочки и втоптаны в грязь,
Стая злых металлических воронов
И над вами бы так же вилась.
Иль спаслись бы, спрятавшись с дрожью,
По-мышиному, в норку, в чулан,
Лепеча беспомощно: низких истин дороже
Возвышающий нас обман.
Часть вторая
Замок противно заскрежетал, и обитая железом дверь тяжело провернулась на ржавых шарнирах. В открывшийся проём шагнул военный в наглухо застёгнутой гимнастёрке и начищенных до блеска сапогах, на голове фуражка с голубым окоёмом и блестящей кокардой; в правой руке мятый лист.
– Кто тут на букву «п», отзовись! – гаркнул он, мельком глянув в бумагу.
Пётр Поликарпович неспешно поднялся, одёрнул мятый пиджак, повёл шеей. Он ждал эту минуту, кажется, был готов ко всему, но сердце вдруг дёрнулось и упало в пустоту, дыхание прервалось.
– Я на букву «п», – с трудом произнёс он.
– Фамилия, имя, отчество?
– Пеплов. Пётр Поликарпович.
Военный сверился со списком и коротко кивнул.
– С вещами на выход.
Пётр Поликарпович машинально оглянулся. Никаких вещей у него не было и быть не могло. Три года в тюрьме, на всём казённом. А если бы и было чего – всё равно отберут на шмоне, или в бане украдут, или в санпропускнике на пересылке. Его уже предупредили бывалые люди. В далёкий путь он отправлялся налегке, лёгкий, почти что бесплотный – словно херувим.
– Ну что ты там вошкаешься? – последовал окрик.
Пётр Поликарпович шагнул к выходу. Пять пар глаз напряжённо смотрели на него из полутьмы. Он чувствовал на спине эти взгляды. Хотелось сказать товарищам что-нибудь хорошее, душевное, чтоб запомнилось на всю жизнь. Но, как и всегда бывает в таких случаях, подходящих слов не находилось. И он пробормотал обычное:
