С таким настроением Пётр Поликарпович зашёл в кабинет следователя.
К своему удивлению, он увидел за столом не капитана Рождественского (от которого не ждал ничего хорошего), а другого человека – невысокого, полноватого, с круглым лицом и масляными глазками; короткие чёрные волосы его казались мокрыми и были зачёсаны назад. Волосы казались издали стеклянными, и сам он походил на куклу. Вставляй сзади ключ – и та задвигается, заговорит, будет хлопать ресницами и выказывать любопытство, удивление, заинтересованность… Пётр Поликарпович усмехнулся своим мыслям. Сделал два шага и сел на предложенный стул. На него вдруг снизошло удивительное спокойствие. Ещё ничего не было сказано, а он уже знал, что в судьбе его произошла счастливая перемена. Другой следователь – вот он, добрый знак! Этот не будет кричать на него и уж тем более не станет бить смертным боем. Это Пётр Поликарпович почувствовал сразу – обострённой интуицией униженного, втоптанного в грязь человека.
Первые же слова, сказанные следователем, подтвердили эту счастливую догадку.
– Пётр Поликарпович, – начал тот проникновенным голосом, – вашим делом теперь буду заниматься я, лейтенант Исаков. Надеюсь, мы с вами найдём общий язык. Я уже ознакомился с вашей биографией и протоколами допросов. Признаюсь, не часто приходится иметь дело со столь образованными людьми. Ведь вы писатель?
Пётр Поликарпович неуверенно кивнул.
– Был когда-то, – произнёс хрипло.
– Почему же были? Я не сомневаюсь, что вы и сейчас можете написать отличную книгу.
Пётр Поликарпович пристально посмотрел на следователя.
– Вы это серьёзно говорите?
– Конечно! Я уверен, что вы ни в чём не виноваты и стали жертвой оговора. И мы должны сделать всё, чтобы вы как можно скорее оказались на свободе. – Всё это следователь проговорил без пауз, продолжая улыбаться и сладко смотреть на Пеплова масляными глазками.
В первую секунду Пётр Поликарпович не нашёлся, что ответить. Потом словно бы поперхнулся и задал вопрос, от которого бешено застучало сердце.
– Вы хотите меня отпустить? – спросил он глухо и, не выдержав страшного напряжения, отвёл взгляд. Дыхание его прерывалось, он почти задыхался.
– Да, хочу! – твёрдо ответил следователь. – Но пока что это невозможно.
– Почему? – пытаясь унять волнение, тихо произнёс Пеплов.
– Это не так просто сделать, – со вздохом молвил следователь. Откинулся на спинку и, сделав озабоченное лицо, стал перечислять: – Ваши подельники уже осуждены и большей частью расстреляны. Капитан Рождественский разоблачён как враг народа, арестован и даёт признательные показания. Все его дела подлежат пересмотру, в том числе ваше. Но для вашей реабилитации нужны твёрдые основания. Хотя вы и не признали своей вины, но ведь остались показания ваших бывших подельников. Ваши товарищи из писательской организации характеризуют вас далеко не лучшим образом. Ну и сами вы были небезупречны в своих показаниях. Я тут читал и удивлялся. Вы показали во время одного допроса, что поначалу сомневались в правильности политической линии нашей партии, сочувствовали троцкистам, публично выражали своё несогласие и всё такое. Это, согласитесь, тревожные симптомы. За такие вещи вполне можно схлопотать реальный срок.
Пётр Поликарпович сделал удивлённое лицо.
– Я что-то не пойму вас. Вы только что сказали, что я ни в чём не виноват, и тут же утверждаете, что я могу получить реальный срок.
Следователь навалился на стол, положив перед собой холёные руки.
– Я сказал только то, что я лично не верю в вашу виновность. Но это совсем не значит, что со мной согласится Особое совещание в Москве. Если я сейчас передам ваше дело в суд, как оно есть, то вас, без всякого сомнения, осудят по пятьдесят восьмой статье. Скажу вам прямо: никто не будет вникать во все обстоятельства расследования. На это просто ни у кого нет времени. Всё будет зависеть от итогового заключения. Вот как я напишу, так оно и будет! – сказал он и откинулся на спинку, проверяя впечатление от такого известия.
Пётр Поликарпович всё больше мрачнел. Надежда, было вспыхнувшая, быстро угасала. Он почувствовал подвох, но пока не мог понять, в чём тут дело. Впрочем, всё разрешилось тут же. Следователь выдержал эффектную паузу и, сочтя её достаточной, выложил свой главный козырь, на который возлагал надежду:
– Предлагаю вам компромисс, Пётр Поликарпович. Вы поможете мне, а я помогу вам. И мы расстанемся как добрые друзья. Вы вернётесь домой, будете опять писать свои книжки и ездить на рыбалку, а мы тут будем разбираться с подлинными врагами советской власти, которых, могу вас заверить, очень и очень много.
– Чем же я могу вам помочь? – спросил Пётр Поликарпович, в самом деле удивлённый. – Я тут уже полгода сижу, связи с внешним миром не имею. За всё время не прочитал ни одной книги, не держал в руках обыкновенного карандаша. Я уже забыл, как нормальные люди выглядят.
– Да всё очень просто! – воодушевившись, ответил следователь. – Вы поможете мне разоблачить подпольную террористическую организацию среди деятелей культуры! Задача облегчается тем обстоятельством, что среди так называемых работников искусства уже выявлены враги народа, среди них хорошо вам известные писатели – Гольдберг, Басов и Балин, художник Андреев и ещё несколько весьма сомнительных лиц. Но этого пока что недостаточно. Вы должны, уважаемый Пётр Поликарпович, напрячь свою память и вспомнить, кто из знакомых вам деятелей искусства в той или иной форме выражал недовольство советской властью. Пусть это было сказано вскользь, где-нибудь на улице или во время застолья – это неважно! У трезвого на уме, а у пьяного на языке, как гласит народная мудрость. Я уверен, что вы сможете припомнить характерные детали. Ведь у вас профессиональная писательская память. Кто из нас двоих инженер человеческих душ? Неужели вы не сможете выполнить такую пустяковую работу? Я не требую немедленного ответа. Сейчас вас отведут обратно в камеру. Подумайте, повспоминайте. Завтра в это же время я вас снова вызову, и вы должны будете написать мне список из двадцати фамилий с указанием всего того, что вы можете сообщить об этих людях. Сразу хочу предупредить, что на этом ваша роль будет исчерпана, а ваши показания никогда и нигде не будут фигурировать. Вы видите, я даже не веду протокола допроса! – И он широко развёл руки, показывая пустой стол. – Всё это останется между нами. Мы тут сами разберёмся с этими людьми. Если кто-то окажется не виноват, отпустим. А тот, чья вина будет доказана, ответит по всей строгости закона. Таким образом вы докажете свою лояльность советской власти, загладите свою вину и будете спокойно дальше жить…
Следователь обещал Петру Поликарповичу спокойную жизнь и чистую совесть. Это было до жути заманчивое предложение, простейший выход из казавшегося безнадёжным положения. Но когда Пётр Поликарпович, вернувшись в камеру, попытался припомнить что-нибудь такое, что могло заинтересовать следователя, то с полной очевидностью понял, что вспоминать ему нечего. Давным-давно уже никто не ругал советскую власть. В середине двадцатых годов ещё велись какие-то споры – о НЭПе и об индустриализации, о правом и левом уклонах, об аграрном вопросе, о международном интернационале, о китайской революции и германских социалистах. Но даже и тогда никто не предлагал свергнуть советскую власть, убить её вождей и вернуть помещиков и капиталистов. Ну а уж после процесса над Промпартией и Шахтинского дела, после разгрома троцкистов, нашумевшего дела зиновьевцев и бухаринцев, после решительного раскулачивания и расправы над внутренней оппозицией – любой протест казался невозможным, немыслимым. Только самоубийца мог решиться высказывать несогласие с политикой большевиков и требовать реставрации капитализма в России. А то, что говорилось в очередях по поводу продуктовых карточек и отсутствия мыла, – так если за это судить, то на свободе некого будет оставлять. За последние десять лет Пётр Поликарпович слышал пару раз, как поэт Балин в пьяном виде ругал большевиков за «уничтожение деревни», требовал отмены смертной казни и говорил о какой-то там всеобщей любви и всепрощении. Но, во-первых, всё это было очень давно. А во-вторых, Балин уже арестован. Ещё ходили какие-то слухи о писателе Павле Листе, что тоже, мол, высказывал недовольство советской властью – и тоже в нетрезвом виде (в котором он бывал через день). Но всё это – пьяные бредни несчастных поэтов, дурацкие выходки никому не известных и в общем-то бездарных писателей – нельзя было признать не то что преступлением, но даже тенью преступления. Кто-то кому-то что-то там сказал, не так посмотрел, не вовремя усмехнулся (держа в руках газету «Правда»). Рассказал двусмысленный анекдот про очереди за хлебом. Похвалил слесарный инструмент царского времени… Чем больше Пётр Поликарпович думал об этом, тем мрачнее становился. Он уже понял, что никаких списков писать не будет. Реальных преступлений он не знал, а придумывать то, чего не было в природе, тоже не мог. Потому что жить после такого было нельзя.
