Слон все это выполнил, так как сила его настолько же была громадна, как и его понятливость. После того он был поставлен сторожить вход в арсенал, получив строжайший приказ никого туда не впускать.
— А теперь, — сказал Коркоран, обращаясь к гостям, — пойдем к Сите, так как я, подобно тебе, дорогой Кватерквем, женат, и моя жена принесла мне в приданое, как ты видишь, довольно большое государство.
VIII. Мальстрем
Сита вышла к гостям и приняла их радушнейшим образом. Коркоран представил их ей и в кратких словах высказал все, что было необходимо.
— Теперь твоя очередь поговорить, — сказал он, обращаясь к другу, — и разъяснить нам, каким образом ты попал сюда, путешествуя в воздухе.
— Моя история немного длинновата, но я сокращу ее насколько возможно. Сколько мне помнится, мы виделись с тобою в последний раз в Париже на улице Сент-Пер ровно четыре года тому назад. Я тогда занимался изысканием способов управления аэростатами и был бедняком, довольствовавшимся черствым хлебом и водою общественных водопроводов, обутый в рваную обувь и одетый в одежду с продранными локтями. Однако после неутомимых трудов мне удалось разрешить заданную себе задачу.
— О, Христофор Колумб! — воскликнул Коркоран. — Весь мир принадлежит тебе. Ни один человек не совершил так много для своих ближних!
— Не спеши аплодировать мне! — сказал Кватерквем. — Я вовсе не такой благодетель человечества, как это тебе могло показаться с первого взгляда. Тотчас после сделанного мною изобретения я до безумия влюбился в Алису, которую ты видишь перед собою, слушающую меня улыбаясь… Я изумлял ее мать, ссорился с ее отцом, старым англичанином, занимавшимся археологией, и довольно ворчливым; наконец, вытеснил моего соперника, какого-то господина Гаррисона, или Гэррисона, торговца хлопком в Калькутте, и довел его до того, что, вызвав меня на дуэль, он, вместо того чтобы выстрелить в меня, своего противника, выстрелил в моего будущего тестя. Словом, я так горячо воевал, что кончилось тем, что мисс Алиса Горнсби сделалась моей женою и, как мне кажется, в этом не раскаивается.
— О, мой возлюбленный! Вовсе нет! — воскликнула госпожа Кватерквем, нежно опираясь о плечо мужа.
— Сначала я хотел, — продолжал Кватерквем, — поведать о моем изобретении на пользу всего рода человеческого, и, говоря между нами, это была нелепая идея, потому что род человеческий вовсе не стоит того, чтобы о нем заботились. Наконец, я имел счастье узнать, что Академия наук насмехалась над моим изобретением, и согласно докладу какого-то старого ученого, долго, но совершенно бесплодно искавшего разрешения той же задачи, Академия объявила, что я безнадежно сошедший с ума человек, которого следовало бы немедленно поместить в дом умалишенных. Но, по счастью, я был уже женат, и старый Корнелиус Горнсби, отдавший мне руку дочери только под тем условием, чтобы я уступил ему привилегию на мое изобретение, которое он намеревался эксплуатировать в Англии и Франции, заявил, что я его бесстыднейшим образом обманул, проклял меня и клялся, что не желает более видеть свою дочь.
— Бедный отец! — сказала Алиса.
— На этот раз Алиса и я были в большом затруднении. Но Алиса вскоре окрепла духом, а я принялся за сооружение своего аэростата и для большой предосторожности сохранения тайны все делал собственными руками и притом подальше от Парижа, в деревне за сто миль от этого города. Окончив сооружение аэростата и запасшись всем необходимым, однажды вечером мы поднялись вверх, решившись искать убежища в такой стране, где никогда не существовало что-либо похожее на Академию или какое-либо ученое общество…
— И ты, дорогой друг мой, избрал Бхагавапур? — прервал его Коркоран.
— Нет! Не только не избрал Бхагавапур, но и вообще сколько бы то ни было цивилизованную страну, — возразил Кватерквем, — вот по каким основаниям: человек, дорогой мой магараджа, и я уверен, что ты в этом убежден еще более меня, скверное животное, сварливое, завистливое, беспокойное, скупое, алчное, трусливое, обжорливое, развратное и особенно с трудом выносящее своего ближнего. Один мудрец сказал: «Homo homini lupus». Вот потому я искал возможности не иметь соседом кого-либо из этой породы животных и в аэростате облетел вокруг всего земного шара. Я не останавливался нигде. Ни во Франции, ни в Англии, ни в Германии и нигде на Европейском континенте. Носясь над городами и деревнями, я издали видел повсюду солдат, чиновников, нищих, тюрьмы, госпитали, казармы, арсеналы и фабрики и все, что создает цивилизация. Азиатская Турция очень мне понравилась. Это самая прелестная страна и самый чудный климат в мире. Я с завистью смотрел на склоны горы Тивр, и мне хотелось выстроить себе дом на одной из вершин, доступной только орлам, но остановила меня мысль, что я все же буду иметь соседей и притом таких неприятных соседей, как турки. Африка также мне чрезвычайно понравилась. Там, в этих прелестных, уединенных местах, так верно описанных Ливингстоном, охраняемых против всякого натиска цивилизации несметными стадами обезьян и слонов, бродящих по необъятным лесам и купающихся в голубых водах Замбезе, я мог бы с Алисой создать себе, как Адам и Ева, земной рай. Однажды утром, в то время когда мы мечтали об этом, направляя наш воздушный шар к Центральной Африке, мы приметили в пятистах метрах под нами маленький город Сего, столицу царства, равного пространством Франции, и при помощи зрительной трубы мы увидели странное и вместе с тем ужасное, отвратительное зрелище, которое я никогда не забуду. Шесть тысяч рабов, на половину мужчин, а на половину женщин, расставлены были рядом у основания стены, окружающей Сего и представляющей собою правильный круг. У всех этих рабов была повязка на глазах, а руки связаны позади спины; за каждым из них стоял солдат с саблей наголо, ожидая приказания султана, повелителя Сего, отвратительного вида негра, курносого, с толстейшими, оттопыренными губами и прокаженного. С высоты своего трона он готовился дать сигнал. Наконец этот отвратительный негр что-то произнес, сделав движение рукой, и тотчас же шесть тысяч саблей опустились на шеи несчастных, и шесть тысяч голов полетели на землю.
[7] Я замер, содрогаясь от ужаса и отвращения. Алиса настаивала поскорее улететь подальше от этого места, но я ее упросил остаться, надеясь, что эта кровавая трагедия будет иметь исход согласный с божественным правосудием, почему и остановил неподвижным мой воздушный шар посредством очень остроумного механизма, которым чрезвычайно горжусь. Оказалось, что я не ошибся. После этой отвратительной бойни громадная толпа народа, видевшая это зрелище, несколько секунд стояла ошеломленная, но тотчас же вслед за тем страшная ярость овладела всем народом. Они бросились на солдат султана, растерзали их в куски, а вслед за тем на глазах султана убили его жен и детей, выстроили над их трупами башню, наверху которой устроен был пол, к которому они прибили гвоздями руки и ноги султана, подняв его голову вверх для того, чтобы птицы клевали его живого. Могу тебя уверить, дорогой магараджа, что такого рода зрелище навсегда отняло у меня охоту поселиться на берегах Нигера, Нила или Замбезе и возвратило мне неизбежно любовь к уединению, допустив, что я мог бы потерять ее.
