Он разжег костер, потому что вдруг стало немного прохладно, а расходиться так не хотелось. Я сбегала домой за картошкой и заодно предупредила дядю Лешу, чтобы не волновался. Он, правда, по-моему, не очень-то и понял, что я сказала, потому что разговаривал с соседом Игорем. Странно, что может быть между ними общего — они так сблизились в последнее время! Игорь на двадцать лет младше, но они все время шушукаются о чем-то своем.
Во дворе столкнулась с Митькой. Пригрозила, что если он сейчас же не отправится домой, то я все расскажу его отцу, и тот его выпорет. Парень явно подслушивал под нашими окнами — вот чудной, какие у нас могут быть тайны! На обратном пути встретила Катьку. Та бежала со стороны пансионата и рыдала, размазывая слезы по щекам. Я попробовала ее обнять, узнать, что случилось, но она оттолкнула меня и закричала, что ненавидит и сделает все, чтобы отбить у меня Вадима. Я попыталась ей объяснить, что не виновата в том, что он полюбил меня, а не ее, и что если бы было наоборот, то я бы смирилась и пожелала ей счастья, но она накричала на меня, грубо, матом, и сказала, что желает мне сдохнуть.
Обратно к обрыву я пришла очень расстроенная, потому что это очень больно — терять подругу. Я даже расплакалась, рассказывая об этом Вадиму, а он обнял меня и гладил по голове, словно маленькую, и целовал мое лицо, собирая губами слезы, и говорил, что я, наверное, принцесса, потому что они у меня сладкие, а не соленые.
Потом случилось то, что мне не очень приятно вспоминать, потому что его поцелуи стали настойчивее, а руки оказались под моим сарафаном, то есть внутри лифчика. Вадим дышал тяжело и хрипло, и мне стало ненадолго страшно, но я спокойно объяснила ему, что не такая и не могу стать его прямо вот так, на берегу реки.
Он обвинил меня в том, что я его не люблю. Но это же не так! Я попыталась ему объяснить, что нам обоим нужно учиться, что если у нас будет ребенок, то это нечестно по отношению к родителям Вадима, что мне же еще даже нет восемнадцати.
И знаешь что, дорогой мой дневник. Он меня понял! Он сказал, что я права, поцеловал в щеку, очень ласково и нежно, а потом сказал, что ему нужно прийти в чувства, и, как был, в одежде, нырнул с обрыва в воду!
Вот тут я очень испугалась, потому что под обрывом в реке — настоящий омут. В нем даже с берега купаться опасно, может затянуть, и не выберешься, а уж нырять! Я закричала от страха, начала вглядываться сверху в темную воду, мне было ничего не видно, но потом, когда я уже готова была бежать за помощью, я разглядела в воде его голову. Вадим плыл в сторону берега, а потом выбрался на него и как ни в чем не бывало начал карабкаться вверх по склону.
Он был весь мокрый и тяжело дышал, но уже не так, как когда трогал мою грудь. Я заплакала, потому что очень испугалась за него, просила больше так не делать, потому что это очень опасно. И он пообещал. Мы пошли домой и по дороге совсем-совсем помирились. Он сказал, что любит меня и будет любить всегда, а потому будет ждать столько, сколько надо. Пока я не буду готова.
Деревня уже спала. Ни в одном доме не горел свет. Занавески в приоткрытом окне комнаты, в которой живет дядя Леша, колыхались от ветра. Издали они напоминали паруса на далеком корабле, белые-белые, и мне на мгновение почудилось, что я стою на палубе этого корабля, который увозит меня в неизведанные дальние страны. И даже морем запахло, которого я никогда не видела, только со слов дяди Леши зная, что оно пахнет йодом и солью.
Мы снова поцеловались, и Вадим ушел, а я села в беседке и пишу в дневник, потому что голова моя настолько занята мыслями, что и не уснуть. Я решила записать их, чтобы разложить по полочкам, попытаться рассортировать, еще раз пережить такие важные и эмоциональные моменты, которые случились со мной сегодня. Берясь за ручку, я попыталась выделить главную эмоцию. Главное чувство, которое испытываю. И поняла, что я просто до неприличия счастлива.
* * *
Юлька физически ощущала разлитую в воздухе тревогу. Она чувствовалась так же отчетливо, как нависшая над деревней гроза. Черное небо с набрякшими, как мешки под глазами, тучами словно грозило неминуемым наказанием за неведомые грехи. Юлька то и дело задирала голову вверх, потому что ей казалось, что на нее оттуда кто-то смотрит. Сердито и недовольно смотрит.
Она вспоминала, как в детстве ее путь в школу проходил мимо полуразрушенного деревянного дома, половина которого была уже расселена, а во второй половине жил одинокий старик, больной и неухоженный. Круглый год он сидел у давно не мытого окна, сердито разглядывая прохожих. Длинные седые волосы сальными патлами свисали вдоль худых щек, покрытых неопрятной щетиной. Лохматые брови всегда казались нахмуренными, сведенными к переносице, складка которой переходила в длинный, унылый нос. Глаза с набрякшими веками смотрели неодобрительно, и, пробегая мимо, маленькая Юлька всегда ежилась под этим суровым, обвиняющим непонятно в чем взглядом.
По дороге в школу она радовалась, если окошко оказывалось задернутым нестираной занавеской, больше похожей на тряпку, но по дороге из школы надежды на то, что старик покинет свой наблюдательный пост, уже не было никакой. И, подходя к дому, Юлька уже с перекрестка начинала вспоминать свои возможные грехи: тройку по математике; вылитую накануне в унитаз, а не съеденную, как положено, тарелку супа; шапку, которую она сорвала утром с головы и спрятала в портфель, хотя мама категорически запрещала это делать; списанное у подружки домашнее задание и подделанную в дневнике подпись родителей. Маме было некогда смотреть дочкин дневник, а кара со стороны классной руководительницы была в случае отсутствия подписи неминуемой.
Юльке казалось, что сердитый старик видит ее насквозь, а потому знает обо всех этих прегрешениях, вольных и невольных, и рано или поздно накажет несносную девчонку за ее несовершенство. Быть совершенной Юльке очень хотелось, но никак не получалось.
Потом в одни из летних каникул старик исчез, видимо умер. По крайней мере, тридцатого мая, когда Юлька вприпрыжку бежала домой, предвкушая каникулы, он еще был, а первого сентября его уже не было. И второго тоже. И пятнадцатого. Юлька выдохнула с облегчением, потому что больше некому было осуждать ее за маленькие провинности, и потом о старике забыла. А вот теперь вспомнила.
Небо над Сазоновом сейчас было точь-в-точь этим вот стариком, с сердитыми глазами под сведенными кустистыми бровями-тучами. Оно что-то знало про Юлькино несовершенство, то самое, из-за которого ей изменил муж, то самое, которое не позволяло ей стать настоящей деревенской жительницей, способной к любой работе, то самое, из-за которого у нее не получалось родить ребенка, то самое, которое… Дальше думать не выходило, потому что Юлька начинала хлюпать носом.
Небо тоже кручинилось, грустило и пускало слезу вместе с ней. Летнее тепло не уходило, дни стояли жаркие и душные, но то и дело начинал накрапывать мелкий нудный дождь, который никак не мог перейти в грозу с ливнем. Где-то вдалеке громыхали грозовые перекаты, словно кашлял, глухо и надсадно, сердитый старик, но потом затихали, не решаясь устроить Сазонову и его жителям настоящую взбучку.
