Мама напоила меня клюквенным киселем, потолкла таблетку в ложке, залила медом, чтобы было не горько. Я еще не умею глотать таблетки. Мы обе ждем, что температура вот-вот упадет, а пока мама читает мне книжку Шарля Перро про Кота в сапогах и Спящую красавицу. Вообще-то я люблю рассматривать в этой книжке картинки, но сейчас мне слишком плохо, чтобы я могла удержать ее в руках. Она слишком большая, в ярко-красной обложке с черными буквами, они прыгают у меня перед глазами, мельтешат черными мушками.
Температура начинает падать, и я проваливаюсь в сон, сквозь который пробивается мамин голос, ласковый, нежный-нежный, чуть усталый. Мне хочется посмотреть на нее, и я открываю глаза, сопротивляясь наваливающейся дреме. Мама очень красивая: с пушистыми светлыми волосами вокруг головы, огромными голубыми глазами, не яркими, как незабудки, а спокойными, словно воды лесного озера. В этих глазах столько любви, что в ней можно утонуть.
— Ну что, ей лучше? — слышу я папин голос и сквозь сон тихо радуюсь, что он пришел с работы. Мне так хочется, чтобы папа подхватил меня на руки, подбросил высоко к потолку, как умеет только он, но я уже почти сплю, и мое желание вырывается наружу в виде стона, такого тихого, что его никто не слышит.
— Да, жар спадает, — тихо отвечает мама.
Она наклоняется, целует меня в лоб, затем встает, уступая место папе. Теперь меня целует он, щеку щекочут его большие черные усы, немного пахнет табаком и машинным маслом. Я вдыхаю этот привычный запах и наконец засыпаю, а утром просыпаюсь совершенно здоровой.
Родители погибли в автокатастрофе. Впервые поехали в отпуск одни, оставив меня в деревне на попечении бабушки и дедушки, и попали в страшную аварию. Наверное, потому, что на похороны меня не взяли, в моей памяти они так и остались живыми. А моя жизнь круто изменилась, потому что из пусть и небольшой, но городской квартиры я переехала сюда, в Сазоново, где жили бабушка и дедушка, папины родители.
Бабушка часто называла меня сироткой, плача при этом в ладони, которыми закрывала лицо. Папа был ее любимым младшим сыном, и его утрату бабушка перенесла тяжело, как, впрочем, всегда родители переживают смерть детей. Во мне она видела его продолжение, а потому любила и баловала.
Дед, впрочем, меня тоже любил, только выразить это умел не очень. Человек он был немногословный, немного мрачный, но надежный, как скала. В деревне его уважали. Работал он всю жизнь плотником в исполкомовском Доме отдыха, поэтому имел возможность иногда приносить оттуда диковинные для деревни продукты: красную икру, соленую рыбу, копченую колбасу. Есть все это втихаря в доме было не заведено. Бабушка накрывала стол, звала соседей.
Недавно Катька сказала, что копченую колбасу ела только у нас. Еще бы, у нее мама работает дояркой на ферме, а отца никогда и не было. Живут они довольно бедно, на выращенной картошке да молоке, что мать приносит с работы. Но Катька — она веселая и добрая. И вообще, она моя лучшая подруга с первого класса.
Вообще-то в первый класс мы с ней пошли в самом Сазонове. Тогда еще начальная школа работала. Она стояла в конце деревни, в противоположном конце от исполкомовского пансионата, но после уроков мы все равно бежали по берегу, чтобы посмотреть на отдыхающих. Чудные они были, совсем не такие, как наши, деревенские.
Пансионат работал и зимой тоже, правда, в это время года народу там было немного. Не то что летом. Территория — сосновый бор с проложенными тропинками для ходьбы летом и лыжней зимой — была огорожена забором, но со стороны реки пробраться было все равно можно. Мы и пробирались. Зимой — просто чтобы доказать свою удаль, а летом — чтобы заодно полакомиться растущей в лесу земляникой или забраться в малинник.
Средней школы в Сазонове не было, нужно было ездить в райцентр. Каждое утро за нами приходил школьный автобус, а после уроков привозил обратно. Нам приходилось ждать старшеклассников, у которых было больше уроков, поэтому мы с Катькой успевали на подоконнике сделать уроки, чтобы вечером про это не думать.
Я уже не помнила, что родилась и когда-то жила в городе. Привыкла жить в Сазонове. Привыкла, просыпаясь утром, чуять запах затеянных бабушкой пирогов, слышать, как она ворчит на дворе на проштрафившуюся козу, гадать, в какой из двух курток сегодня отправится на работу дед — у него их было две, черная и синяя, и надевал он их только по одной ему понятной схеме. Я любила загадывать, и от того, угадаю или нет, зависело, насколько удачно сегодня сложится день.
Про родителей я вспоминала три раза в год — в дни их рождения и в день гибели. Точнее, я про них, конечно, не забывала, они были рядом со мною всегда, как мамино колечко, которое папа подарил ей, когда делал предложение, и которое бабушка сняла, когда мама уже лежала в гробу. Мне на память. Колечко было мне велико, поэтому я носила его на груди, на золотой цепочке, тоже маминой. Камушек в колечке был голубой, как мамины глаза, и я привыкла смотреться в него каждый раз, как мне нужно было принять какое-то важное решение, словно советовалась. Так вот, родители были со мной всегда, но три раза в год мы ездили в город. Не в райцентр, где располагалась моя школа, а в область, где родители лежали на кладбище.
Маршрут и распорядок дня у нас всегда был одинаковый. Сначала мы приезжали именно на кладбище, где оставляли цветы и приводили в порядок могилку. Потом отправлялись в гости к моим вторым бабушке и дедушке, родителям мамы. Они кормили нас обедом, за которым вели длинные, скучные, очень светские беседы. Маялись мы все, но особенно дед. Он чувствовал себя неуютно в скрипучем костюме, рубашке с твердым воротником и галстуке-удавке.
Папа с мамой были совсем из разных социальных слоев. Она — учительница музыки, дочка двух профессоров, по математике и литературе. Мамин брак они считали мезальянсом, а меня, конечно, любили, но своей до конца не считали. Мне всегда казалось, что они меня немного стесняются — деревенской девчонки с обгрызенными ногтями. В детстве я сильно грызла ногти, почти до крови.
В общем, я в их присутствии тоже сильно стеснялась, поэтому всегда вздыхала с облегчением, когда обязательный визит подходил к концу. Мы еще обязательно ходили с дедушкой в кино, а бабушка в это время посещала рынок и универмаг, потом встречались в кафе-мороженом, которое называлось «Чебурашка», и уже после этого ехали обратно в Сазоново.
Интересно, сама не знаю, зачем я все это пишу. Просто Катька сказала, что песенники и анкеты больше не в моде, все городские девочки ведут дневники, и я решила попробовать, хотя вовсе никакая не городская. И тем не менее пишу и пишу, вон уже третья страница заканчивается. Даже не думала, что это окажется так увлекательно. Сейчас перечитала, с чего начала вести дневник. С того, что в самое ближайшее время наша с Катькой жизнь круто изменится. Ее — в первый раз, а моя — уже в третий.
Второй был, когда с разницей в месяц умерли бабушка и дед. Она ушла первой, просто не проснулась утром. Врачи сказали — «сердце», хотя она никогда на него не жаловалась. Она всегда хотела, чтобы ее похоронили «рядом с Володюшкой», то есть с моим отцом, но дед не смог договориться и выбить разрешение.
