— Ты ведь с Нэнс Роух дружбу водишь, а, Мэри Клиффорд? — обратилась к ней Эйлищ О’Хара, и это прозвучало как обвинение.
— Мы тут промеж себя толковали, кто бы мог пищог подложить на землю Шонову.
— Ну, я-то этого не делала, если вы на меня подумали.
Эйлищ визгливо рассмеялась:
— Небось от скромности не умрешь — ишь, на нее мы подумали! Ты что, девка, с утра в крапиву садилась?
Женщины засмеялись. По спине Мэри пробежал холодок.
— Кто бы это ни был, он это еще до свету обделал. Собака не проснулась, Шон говорит.
— А может, оно не вчера там появилось, — предположила другая женщина. — Подложили пищог свежим, чтобы уж на месте протух.
— Кейт говорит, видела, как Нэнс утром кралась по полю, пока люди спят.
— А мой муж — птичка ранняя, так он готов на могиле матери своей поклясться, что видел старуху с добрыми соседями вместе — будто шли они в темноте гурьбой по дороге. У Дударевой Могилы, в самой глухомани. А у мужа моего глаза зоркие — углядел.
— А он по зоркости своей среди нас фэйри не примечает?
— Да чего мужики не увидят через горлышко бутылки-то!
Все засмеялись.
— При чем тут бутылка? Мой отродясь ни капли в рот не берет!
— Так он что, думает, это Нэнс с ее бесами?
— Ну, говорят про нее, будто она с Ними знается…
— Правда это, истинная правда. Якшается она с Ними. И знание у Них выпросила, как масло отнимать у коров да яйца у кур, как жен кузнецовых огнем жечь!
— Страсти какие!
— Я все думаю, откуда та кровь взялась, — сказала одна из женщин, опасливо стрельнув глазами в сторону Мэри.
Женщины переглянулись.
— Может, зверь какой, — предположила одна. — Зайца убили и кровь пустили.
Мэри опустила глаза, боясь, что ее вот-вот стошнит.
Опять вмешалась Эйлищ:
— Если ты, Мэри, увидишь Нэнс, лучше скажи ей, чтоб подумала впредь, прежде чем порчу насылать. Мы тут злодейства не потерпим. То Анья опалилась, то эта кровянка у Шона на ферме!
— Скажи ей, чтоб вон убиралась! Пусть по миру опять отправляется!
— Она как лечить знает, — робко вступилась Мэри.
— Как же! Что ли, я сама не хаживала к ней за лечением? — Эйлищ ухмыльнулась. — Чуть мне глаз не выколола гусиным клювом. Умом она тронулась!
— Так умом тронулась или сердцем ожесточилась, а, Эйлищ?
Мэри увидела, что к женщинам направляется Ханна и что лоб ее нахмурен.
— Ты уж давай, или одно, или другое!
— Только дурак станет ходить к этой ведьме, знахарке полоумной!
— А ты по-прежнему дура, Эйлищ, или шибко поумнела с тех пор, как за важного человека выскочила?
Эйлищ злобно скривилась, но от родника и дрожащей Мэри отошла.
Приблизившись к девочке, Ханна положила руку ей на плечо.
— Не обращай ты на нее внимания, — сказала она. — Ты ведь к Нэнс мальчика Лихи носишь, да?
Мэри кивнула.
— Ты скажи Нэнс, старая Ханна знает: пищог — не ее рук дело. — Ханна понизила голос: — Любая женщина поймет, что там было, в гнезде-то. У любой бабы, ясное дело, найдется где такой крови добыть, только не у Нэнс, в ее годы! И не у меня. Нет, по мне, так пусть ищут те руки, что поближе к дому.
Мэри уставилась на нее в ужасе.
— Ага, — подтвердила Ханна, кивнув туда, где наполняла свое ведро из родника Кейт Линч. — Пинками по дому ее гоняет. Вот запомни, что скажу я тебе, молодая Мэри Клиффорд: когда-нибудь она его убьет. Если кто-то и тронулся умом, так это она. Мозги у нее с места слетели. От мужниных кулаков.
Стоя в темноте, Нэнс курила мать-и-мачеху и глядела на дорогу. Три дня она не брала ничего в рот, и голод обновил ее, обострив чувства и усилив тревогу. Тлеющий огонек трубки резал глаза, она чутко прислушивалась к каждому шороху, ко всему, что могло означать движение во мраке. От голода она ощущала себя чем-то наподобие бoурана: натянутая кожа над гулкой пустотой внутри. Она напряженно ждала.
И вот услышала. Предрассветную тишину прорезал крик — похожий на лисий, крик подменыша. Вздрогнув, она затянулась трубкой. Прошло несколько томительно долгих минут, прежде чем Нора и Мэри, идя на огонек тлеющих в трубке листьев, приблизились к порогу бохана. Вдова шла странной походкой, пальцы рук стиснуты в кулак, ноги — словно деревянные. Когда они подошли совсем близко, Нэнс заметила, что зубы женщины выбивают дробь, хотя заморозков и нет. Во всем облике ее сквозило возбуждение.
— Благослови Господи вас обеих!
— Ну и темное же утро выдалось, тьма кромешная! — Голос Норы срывался от предвкушения.
— Это утро — последнее. Последнее утро всего темней.
— Кабы месяц не выглянул, заплутали бы мы.
— Но дошли же. Что, Мэри, боялась, что дорогу не найдешь?
Девочка молчала. Только передник белел в темноте. Нэнс хотела положить руку ей на плечо, но девочка отпрянула.
— Ну-ну… Бояться нечего. Я буду вам защитой, и скоро все кончится.
Мэри шмыгнула носом, и подменыш опять испустил вопль, напугав всех троих.
Нэнс потянулась к ребенку:
— Знает, что скоро воротится, откуда пришел. Дай-ка мне его, Мэри. Я его к воде понесу.
— Вам тяжело будет.
— Я сильная.
— Я хочу его нести. Оставьте его мне.
Нэнс увидела, как Нора ударила девочку по руке.
— Отдай Нэнс! — Тут вдова повернулась к Нэнс: — Сказала б ты пару слов девчонке-то. Всю ночь напролет хныкала и дурью маялась.
— Мэри, отдай мне подменыша.
— Он знает, — прошептала девочка, нехотя передавая ребенка.
— Что «знает»?
— Знает, куда мы идем, — печально ответила она. — Как только он увидел, что мы к вашему дому путь держим, он крик поднял.
— Еще бы, неохота подменышу обратно под землю отправляться. Здесь ты с него пылинки сдуваешь. Однако приспело время его на внука вдовы поменять.
— А с ним что будет?
— Вернется к родне.
— А боли он не почувствует?
— Господи, нет, конечно, — ответила Нэнс, но перед глазами ее вдруг мелькнуло лицо Мэгги. С длинным шрамом.
Путь к реке казался невыносимо долгим. Нэнс шла, крепко прижав к груди подменыша. Оказавшийся на незнакомых руках ребенок был напуган и все время плакал, уткнувшись в морщинистую шею старухи. Они шли, и мокрая от росы трава хлестала их по юбкам. Вдруг руке Нэнс стало тепло от просочившейся сквозь тряпки детской мочи.
