— Сжечь бы надо, отец!
— Лопату сжечь? — не понял священник и, казалось, смутился.
— Пищог! Разве вы его не сожжете? — Один из мужчин, выступив вперед, с готовностью протянул священнику свою трубку.
Тут отец Хили наконец сообразил. И покачал головой:
— Земля очень сырая. Сушняка не принесешь, Шон? Что угодно сгодится — сено, дрок, только б горело. И огонька тоже.
В толпе началось оживленное движение: люди следом за Шоном повалили к нему в дом за растопкой и соломой. Сам Шон едва не дымился от ярости, но не проронил ни слова. Мэри старалась держаться от него подальше, но в какой-то момент он случайно встретился с ней глазами и продолжал смотреть, не отводя взгляда, с таким отвращением и неприкрытой враждебностью, что девушка потупилась и принялась собирать щепки. Кейт стояла в стороне от толпы в низко повязанном платке. Под глазом у нее лиловел синяк, и смотрела она на все как-то ошарашенно. При виде Мэри она вздрогнула, а потом отступила назад ровно на три шага, плюя на землю и крестясь.
Пищог сожгли в холодных синих мартовских сумерках, завалив целой кучей щепок, торфа, сухого дрока и соломы. Пламя ярко пылало в морозном плотном воздухе, и середина его была фиолетовой. Значит, самые козни это и есть, думала Мэри. Со странным чувством наблюдала она, как лижут языки пламени кровавое гнездо, в то время как священник уже садился на своего осла, а люди продолжали стоять над костром, точно часовые. В голове вертелись неприятные, трудные вопросы: «Кто сплел это соломенное гнездо? Что за дьявольщину он замыслил?»
Гнилостный запах преследовал Мэри еще долгое время после того, как погас костер и люди побрели по домам, ежась от вечернего холода, с закоченевшими руками и ногами. Никакая святая вода, которой брызгал священник, не смогла вытравить зловония мерзкой, разлагающейся кровавой каши; он словно въелся в кожу и держался на волосах, уже когда девушка вернулась в хижину к Норе.
Этим вечером возле лачуги Нэнс Роух собрались мужчины — они были пьяны и размахивали ясеневыми палками. Нэнс слышала, как они подходят, как ломятся сквозь подлесок, круша папоротник. Взглянув в щель своей прутяной двери, она увидела шагавшего первым Шона Линча. Он шел пошатываясь, затем остановился и расстегнул штаны. Под одобрительный гогот спутников он принялся мочиться на стену бохана.
Затем раздался звон битой посуды — это один из мужчин швырнул кувшин с потином в ствол дуба.
— Ты, сука черная! — вдруг рявкнул Шон, брызгая слюной. Остальные даже притихли, оторопев от ярости, с какой это было сказано.
Приникнув к дверной щели, Нэнс смогла рассмотреть мужчин — их было пятеро, и стояли они ярдах в десяти, не дальше. Лица их блестели от пота и выпивки.
Шон Линч покачнулся, его повело в сторону, когда, неуверенно взмахнув палкой, он выкрикнул опять:
— Ты, сука черная, Нэнс Роух, убирайся к дьяволу, там тебе место!
Повисло молчание. Нэнс затаила дыхание. Сердце ее билось тяжко, как у заживо погребенной.
Мужчины стояли не двигаясь, к ней лицом, и казалось, это не кончится никогда. Нэнс знала, что в темноте они не видят, как блестят в щели ее глаза, но ей чудилось, что каждый из них смотрит прямо на нее. Пять лиц, полных ярости и злобной силы. Каждое — огненная стена ярости.
После этой осады, длившейся, как показалось ей, целый час, мужчины наконец развернулись и нетвердой походкой двинулись назад, к дороге, на ходу перекидываясь словами.
Когда их поглотила тьма и единственными звуками остались лишь свист ветра в ветвях деревьев и легкий, еле слышный шум реки, насмерть напуганная Нэнс сползла, задыхаясь, по стене на пол. Ее била неостановимая дрожь.
В прошлый раз мужчины вломились к ней спустя два дня после того, как, придя домой, она не нашла там ни Мэгги, ни той женщины-фэйри. Тогда в хижине все было перевернуто, разбросано; на полу валялись осколки фаянса, всюду была рассыпана зола, как будто кто-то ногой разгребал и разбрасывал ее, ища что-то в очаге.
Явились они, когда уже стемнело. Они колотили в дверь ногами, стучали кулаками по штукатурке стен.
— Где она?
Нэнс, вскочив, пыталась улизнуть через заднюю дверь, но дверь заклинило.
— Нет, калинь! Где она?
— Кто?
— Где эта Шалая? Твоя тетка, что умеет всякое?
— Лечить умеет?
В ответ один из мужчин лишь сплюнул, злобно сверкнув взглядом.
— Шалая Мэгги из Мангертона, где она?
— Пищог она не делает.
Он расхохотался:
— Не делает, как же!
Нэнс вспомнилось, чему обучала ее раньше Мэгги. Как обратить на пользу себе удачу другого. Как сделать бесплодным мужчину. Какую силу имеет рука мертвеца.
— Здесь ее нет.
— Небось в канаве на задворках прячется, а?
Нэнс покачала головой:
— Она ушла, пропала, — и заплакала, заплакала от страха перед этими людьми, стоящими перед ней в доме ее покойного отца, заплакала оттого, что потеряла тетку, единственно родного человека, который оставался у нее на этом свете.
Мужчины тыкали пальцами ей в лицо.
— Если эта твоя полоумная, шальная тетка вернется, скажешь ей о том, что ее ждет! Скажешь, что мне известно, какую порчу она напустила на моих коров, и что я ей самой глотку перережу, как им перерезал!
И вот теперь в тесноте бохана руки Нэнс тряслись совсем как в ту ночь, после того, как мужчины, уйдя наконец, оставили ее одну.
Матерь Пресвятая, Мария Дева, думала Нэнс, спаси меня! Я одинокий ясень на ветру. Идет гроза, и, хоть за мною лес, молния ударит в меня.
Когда Нора проснулась на другое утро, чувствуя, как внутри все зудит от нетерпения, Мэри уже ждала ее одетая, сидя перед огнем с подменышем на коленях. Лежавшая на ее плече голова мальчика подергивалась, он скулил жалобно, по-собачьи.
— Гляди-ка, встала и сидит себе, готовенькая! Нет бы меня разбудить, мы б тогда уже на полпути были!
Мэри обратила на нее молящий взгляд.
— Что такое, что с тобой стряслось?
— Я не хочу идти.
— Это еще почему? — раздраженно бросила Нора. Она вся дрожала от волнения. Так хотелось ей очутиться на реке, так ждала она того мгновения, когда наступит ее черед погрузить эльфеныша в воду. И ощутить его сопротивление, его нежелание уйти.
— Боязно мне, — сказала Мэри.
— Чего боязно-то? В речке купаться? Так ты вчера уже искупалась, а на этот раз только смотреть будешь.
— Слишком холодно ему будет. Вы ж сами видели, как дрожал он, как трясся, синий весь… Я за него боюсь. А сегодня утром он все ротик разевал, миссис, молока просил. Он есть хочет!
