— Да говорю тебе, с чего бы мне печалиться!
Нэнс выжидала. Повисло молчание.
Анья теребила бахрому шали.
— Я знаю, куда ты клонишь, Нэнс.
— Я про ребенка.
Поколебавшись, Анья сокрушенно кивнула:
— Стыдно мне. В тот вечер, когда у Бриджид дитя умерло… Так стыдно было, что выгнали меня, словно и проку от меня никакого… Точно я и не женщина вовсе…
Нэнс ее не прерывала.
— Я ведь знаю, что о нас говорят, — шепотом продолжала Анья: — «Гнилая хворостина всю вязанку портит».
— Ты о ребенке мечтаешь. Что ж тут стыдного?
— Стыдно, когда жена не может подарить мужу того, чего он больше всего желает. — Анья подняла глаза, и взгляд ее был полон страдания: — Джон добрый, но родня его на меня злится. Думают, все их беды от меня, от бесплодной. Урожай плохой — значит, я виновата. Картофель не родится — от меня набрался. И корова… — Стиснув зубы, она покачала головой. — Вся долина собирается у меня на куардь, и женщины… они иной раз малышей своих с собой берут. Приносят, те ковыряются в полу, дырки в глине делают, за курами моими гоняются. И так горько мне становится, Нэнс, что своих детей у меня нет… Думаю, они нарочно меня дразнят… А одна… знаешь? Дочка ее не хотела еду из моих рук брать, потому что считает, что я с Ними знаюсь, оттого и не рожу никак. — Анья подавила странный смешок. — Но это ж не так, а? Не добрые же соседи устроили так, что я… — Рука ее потянулась к животу.
— Боишься?
— Тогда б это было бы хоть понятно… Но я ж Им в жизни не перечила! Всегда почитала добрых соседей! — Она замялась. — Кейт Линч рассказывала про бабу одну, которую муж ветками вяза хлестал, чтоб ребенок у ней в животе завязался.
Нэнс усмехнулась:
— Ты что ж, хотела б, чтоб и тебя вязом отхлестали?
— Да уж и сама не знаю…
— Ты правильно сделала, что ко мне пришла, и не вини так себя. Всякая вещь в нашем мире с другими связана, и на всякое зло найдется добрая управа. И снадобье найдется, вот они, рядом, все под рукой!
Нэнс встала и потянула за собой Анью:
— Давай. Идем со мной, не отставай.
Женщины вышли из бохана в вечернюю прохладу. Кругом все словно застыло в неподвижности, и лишь туман тихо наползал, спускаясь с гор в долину.
— Странное тут место, — прошептала Анья. — Я и забыла, какая она, тишина, — с кузнецом живу.
— Тихо, да. В туман даже и птицы замолкают.
Ближе к лесу Анья замедлила шаг.
— Может, я тебя в избе подожду, Нэнс? Или, может, в другой раз приду? Джон небось удивляется, куда это я подевалась.
— Я не сделаю тебе вреда.
— Как это ты дорогу различаешь? В таком-то тумане…
— Вот и хорошо, что в тумане: никто нас не увидит.
Они шли под деревьями. Под ногами было мягко от опавшей листвы, выступавшие из тумана дубы и ольхи кропили женщин влагой с ветвей. Анья задирала голову, подставляя лоб падавшим сверху каплям, и вода текла по ее носу и подбородку.
— Давненько я так не гуляла!
— Это уж как водится: мужняя жена к очагу прикована.
— А ты, Нэнс, никогда замужем и не была?
Нэнс улыбнулась:
— Так никто не посватался. В девках я вечно по горам гуляла. Вдвоем — я да солнышко.
— Я тоже девчонкой по горам бродила. К западу отсюда.
— Отвыкла сейчас?
— Наверху и ветер слаще веет.
— Мне ли не знать! — Сев на корточки, Нэнс рылась в зарослях папоротника и плюща. — Знаешь, что вот это за растение?
— Дярна уыире
[21].
Нэнс принялась рвать и складывать друг на дружку мягкие, сборчатые листья манжетки. Когда получилась небольшая башенка, Нэнс перекрестилась, и Анья помогла ей подняться на ноги.
— Для чего листья-то?
— Увидишь.
Вернувшись в тепло бохана, Нэнс подбросила в очаг сухого дрока, отчего пламя вспыхнуло ярче, и поставила на огонь котелок, наполнив его речной водой.
— А отыскать травку эту в зарослях сумеешь? И собрать как надо?
Анья кивнула:
— Я манжетку для матери собирала.
— Когда потеплеет, в чашечках листьев будет собираться роса, так вот, чтоб ребенка в себе удержать, подмешай эту росу к воде, которой моешься. Ну а пока, Бог даст, то же и от отвара будет. — Она сунула листья в руки Анье: — Вот. Возьмешь немного чистой воды, сваришь их и будешь пить по утрам двадцать дней подряд.
— А котелок тогда зачем?
— Для пижмы. — Нэнс сорвала несколько листочков со свисавшего с потолочной балки сухого растения и покрошила в воду. — Если далеко тебе от дома за дярна уыире ходить, заваришь пижму и будешь пить ее как чай. Тоже поможет.
От кипящей воды пошел приятный запах, и Нэнс, слив в ковшик дымящийся настой, протянула Анье.
Та колебалась.
— Врут ведь все, верно, Нэнс?
— О чем ты? Что врут?
— О ягодах паслена. О Бриджид.
У Нэнс ёкнуло сердце, но лицо не дрогнуло.
— А ты сама-то как думаешь?
Анья поглядела на ковшик в руке, подумала и, решившись, сделала большой глоток:
— Горький!
Нэнс облегченно перевела дух.
— Как наша жизнь. Делай его себе по вкусу, подслащивай как угодно, но не слишком увлекайся. Пей семь дней. Сегодня — первый из семи.
Анья зажала нос и осушила ковшик.
— Все запомнишь, Анья?
— Запомню.
— Процеженную манжетку — двадцать дней, а чай из пижмы — семь. И еще одно тебе надо будет сделать.
— Что сделать-то? — помолчав, спросила Анья.
— Как корову свою по весне на пастбище выгонишь, гляди, чтоб она побольше цветов ела. А мочу ее собери. Разнотравная водица, в ней сила всех цветущих трав, что корова съест. Выкупаешься в ней, и их плодовитость к тебе перейдет.
— Спасибо, Нэнс.
— А я буду заговаривать тебя, Анья О’Донохью, издали. Травки кипяти на жарком торфяном пламени. Вот поворожу я — и ты еще до конца этого года понесешь. — Нэнс сжала руку Анье. — Тут ты всем и расскажешь, что вреда от паслена нет.
После ухода Аньи Нэнс еще долго сидела возле очага, мрачно глядя в огонь. Впервые, как поселилась она в долине, Нэнс ощутила опасность, вызов, брошенный ей, и необходимость подтвердить свой дар. Когда-то людям было достаточно того, что она племянница Шалой Мэгги, обучена знахарству и ведает повадки добрых соседей. Потом, в пору ее скитаний, о способностях Нэнс свидетельствовали безмужнее одиночество, крючковатые пальцы, привычка курить и пить как мужик. Ей верили, потому что она была не такая, как все.
