— Ну давайте, отец мой, говорите, что собирались сказать. Гость мешкает — хозяину докука.
Священник скрестил руки на груди.
— Должен признаться, с тяжелым сердцем шел я к тебе сегодня, Нэнс. — Он переступил с ноги на ногу. — И дело у меня к тебе серьезное.
— Так лучше уж сказать и душу облегчить!
Отец Хили прочистил горло:
— Я много от кого слышал, что гибель ребенка Бриджид Линч — это твоих рук дело. В этом несчастье винят тебя. Ко мне приходили люди, утверждавшие, что ты и саму Бриджид хотела отравить.
Нэнс подняла глаза на священника:
— Да уж, обвинили так обвинили.
— Давала ты ей ягоды паслена? Да или нет?
— Паслен — не яд, если давать умеючи.
— Как мне известно, это то же, что белладонна.
— Ее муж пришел ко мне за снадобьем для нее. Она стала ходить во сне, и он забеспокоился. Я не убийца, отец, и травы я собираю не иначе, как с молитвой. Именем Господним.
Отец Хили покачал головой:
— Я вот что скажу тебе, Нэнс Роух, что все эти твои штучки с травами… Это поругание святых заповедей. Я не могу с этим мириться. Ты уже принесла немало бед нашим прихожанам своими нечестивыми и бестолковыми попытками их лечить!
— Что угодно можно сказать о моем лечении, но уж толк в нем точно есть!
— И вопли твои им режут уши.
— Ах, ну да, вам не нравится, когда голосят по покойнику.
Отец Хили упер в нее суровый взгляд:
— Не только, Нэнс. Я и против зелий твоих, и против пищогов.
Нэнс ощутила боль в костях, внезапно захотелось лечь на траву лицом к небу. Пищоги, заклятия — вот, оказывается, в чем дело. Пищог, тайное зло, что учиняют люди друг другу, когда сердца их черны от гнева, а души покоробились от злобы. Пищог. Молитва Сатане, скороговоркой признесенная на заре святого праздника. Заклятия, рушащие жизнь и благополучие ближнего. Порча, насылаемая из мести и недоброжелательства.
— Да-да. Пищогов. Не из-за одной Бриджид Линч я к тебе пришел. Шон Линч нашел у себя на воротах венок из рябиновых ветвей, — продолжал отец Хили.
— Когда? Сейчас?
— И он говорит, что это пищог.
— Послушайте, святой отец, я ведь тоже не вчера родилась и кое в чем кумекаю: венок из рябины — никакой не пищог. Рябина годна для хорошего ясного пламени, на клюшку к мячу да на изгородь. А для пищога — нет, не годится.
Глаза отца Хили загорелись.
— О, так ты, стало быть, знаешь, что годится для пищога!
— Я пищога не делаю. Порчу не пускаю.
— Тогда, может, объяснишь мне, Нэнс, почему столько людей уверяют меня, что для тебя это обычное дело? Что ты этим кормишься? Берешь с людей деньги за то, что причиняешь зло. Сливки уводишь из молока, масло забираешь из маслобоек. Ссоришь соседей и напускаешь порчу на тех, кто мешает тебе обманывать людей.
— Я забираю масло? Я? — Нэнс махнула рукой в сторону своей лачуги. — Глядите, какое такое я богатство нажила! В золоте купаюсь!
— Знаешь, Нэнс, считают ли люди, что ты наживаешься на колдовстве или скотине кровь отворяешь… — Он замолчал, проверяя, как отнесется она к последнему предположению. — Так или иначе, я воровства не потерплю. Я обращусь в полицию, и, если дело и вправду так, как говорят, констебль упрячет тебя за решетку.
Нэнс вскинула испачканные кровью руки:
— Я угрями брюхо свое питаю, а не маслом ворованным!
— Ты погляди на себя, руки в крови, как у дьявола!
— Вы не хуже моего знаете, что никому и дела нет, если поймать парочку-другую угрей.
— Да налови их хоть сотню — никто тебе слова не скажет. А вот кровь пускать скотине — не смей, и держать всю долину в страхе колдовством — не смей.
Нэнс разразилась сердитым смехом.
— Ничего смешного тут нет! — Священник шагнул к ней. — Говорю тебе, Нэнс, терпение мое на исходе. Что ты воешь по покойникам — это дело нечестивое, а уж рябиновые венки на ворота вешать и зельем травить женщин в интересном положении — сущая дьявольщина.
— Отец…
— Нэнс! Я предупреждал тебя, остерегал заниматься чем-то иным, кроме принятия родов. — Лицо его немного смягчилось. — Конечно, если паслен и правда помогает, а ребенка Бриджид Линч Господь прибрал, тогда больше об этом речи нет. Но вот… — он нацелил грозящий палец ей в грудь, — заклятья налагать не смей!
Нэнс вновь воздела руки к небу.
— Да не причастна я к пищогу, отец, и заклятьями не занимаюсь!
— Зато знаешься с теми, кто занимается. Не от тебя ли молва о фэйри пошла? — Отец Хили развел руками, по проповеднической привычке. — Ко мне Нора Лихи приходила, просила о магии, городила какую-то суеверную чушь. Говорила, все считают, будто бедный малыш, что остался у нее на руках, — не кто иной, как фэйри! Ведь это ж ты ей нашептала, не правда ли, Нэнс? Разумеется, ты: когда человек в отчаянии, он сколько угодно заплатить готов, так что не грех, по-твоему, всучить ему за еду и торф, что он оставит у твоей двери, какую-нибудь травку!
Нора почувствовала, как в ней поднимается гнев:
— Этот мальчик — нелюдь.
— А ты и нелюдей лечишь?
— Лечу!
— И думаешь его вылечить.
— Думаю изгнать фэйри и вернуть Норе Лихи ее внука.
Отец Хили окинул Нэнс взглядом, полным разочарования и усталости.
— Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это сказать Норе Лихи, что ее долг — заботиться о своем кретине-внуке и ни на что больше не рассчитывать.
— Милосердно ли убивать надежду?
— По-твоему, пестовать тщетную надежду лучше? — Священник отвернулся и окинул взглядом долину. — Люди страдают, Нэнс.
— Да, отец.
— Они волнуются, собьется ли масло. Не лишатся ли они крова, хватит ли им денег заплатить аренду. Боятся, что сосед на них косо глянет, что пожелает им зла. Что нашлет на них болезнь или смерть.
— Да, отец.
Он вперил в нее взгляд, сдвинул брови:
— Если я узнаю, что ты замешана в чем-то подобном, я не пощажу тебя, как щадил до сих пор. Я выставлю тебя из этого дома. И из этой долины.
Глава 13
Сивец
В ДОЛИНУ ПРИШЕЛ канун святой Бригитты, суля скорую весну. Измучившись за зиму, люди выбирались из душного жилья, чтобы в канун святого дня спуститься на луг, в заросли трепещущего на ветру камыша.
Чувствовалось, как набухла под ногами земля. Сбежав из тесноты вдовьей хижины, Мэри проворно спускалась по склону на влажную болотистую луговину. Было холодно, но солнце светило ярко, и напитанные влагой поля обещали скоро зазеленеть. Даже на черной вспаханной земле, где пятна снега еще хранили следы ночных кроличьих драк, проклюнулись первые желтые нарциссы. Мэри провожала взглядом малиновок с их точно окровавленными грудками, порхавших в голубом небе, и воображала, что птицы ведут ее в камыши, радуясь, как и она, возвращению тепла.
