— Что с Божьей помощью новый год будет лучше старого.
Нэнс сидела в темной своей избенке и глядела сквозь открытую дверь, как вьюга заметает последние часы старого года. Ночь опускалась торжественно, будто свидетельствуя о повороте солнца на лето и величии Божием. Кутаясь в свой рваный платок, Нэнс слушала тишину, молчание, звеневшее в ушах громко, словно монастырский колокол.
Вот она, эта ночь. Ночь исцеления, ночь неведомой защиты. Возвращение додревней ворожбы.
От благоговейного ужаса у Нэнс пощипывало кожу.
Этот мальчик не первый, на ком она увидела отметину добрых соседей. Давно, когда после долгих голодных лет попрошайничества, много времени спустя после смерти Мэгги и женщины, что не была ее матерью, Нэнс только-только появилась в долине, к дверям ее подошла женщина, тащившая за собой маленькую сутулую девочку лет пяти. С прошлого лета, как объяснила женщина, девочка не улыбалась, и если раньше все шушукалась с братьями и сестрами, то теперь отказывалась вымолвить даже слово, как ни выкручивала мать ей руки, как ни щипала растрескавшуюся кожу.
— Она не хочет отвечать, когда ее спрашивают, как ее зовут. Не желает играть, не хочет никуда идти. Не помогает мне по дому, оттого у нас вечные свары.
Нэнс внимательно разглядывала немую. Крошечная, нахохленная, как воробышек, коленки в пыли после дальней дороги. Сидит сгорбившись, бесстрастно глядя перед собой.
— Когда это началось? Может, что стряслось с ней?
Женщина покачала головой:
— Я тут виною. Оставила ее со старшими сестрами, сена надо было накосить… Тут она и переменилась. Сердцем чую, что не моя это дочь. На имя-то свое вон не откликается!
Женщина рассказала, что оставляла девочку на перекрестке дорог, чтоб вызволить дочь от неведомых. Держать ее над огнем, правда, духу не хватило — ведь так похожа на родное дитя. Но к столбу, дескать, привязывала, — так девчонка ухитрилась распутать веревку и явилась обратно в дом. И в постель плюхнулась на место родной их дочери. Муж женщины уверял, что подменыша надо побить и на лбу ей крест горящей головней выжечь. Фэйри, мол, напугаются и заберут свое отродье, а родную дочь вернут.
Нэнс велела женщине семь раз прийти к ней с подменышем. На добрых соседей, кроме силы огня, есть еще управа — сила их волшебных трав.
Семь утр лусмора
[20], сильной травы. Собранную на рассвете наперстянку Нэнс давала подменышу: три капли сока из листьев — на язык, три — в ухо. Когда пульс у детеныша фэйри замедлялся и делалось понятно, что снадобье прошло в кровь, она вместе с матерью качала дитя над порогом избушки — туда-сюда, произнося слова, которые Нэнс много лет назад слышала от Мэгги:
«Если ты из фэйри — прочь!»
Семь дней она усердно потчевала бесеныша наперстянкой. Семь дней замирало сердце подменыша. Семь дней девочку прошибало холодным потом.
— Мучается она? — спрашивала мать.
— Она не желает возвращаться к своим.
На следующий день после седьмого обряда женщина появилась одна. Лицо ее сияло. «Она говорит! Говорит!»
Два жирных петуха и кружка масла. Но как только женщина ушла, Нэнс, свернувшись калачиком на камышовой подстилке, расплакалась, и плакала так долго и сильно, что казалось, ей вот-вот станет дурно. Непонятно, от облегчения или от страха.
Она убедилась в собственной силе, что превыше силы трав. В силе земли, силе исступления. Слова Мэгги оказались правдой. Нэнс иной породы, чем все. Она встала над рекой, над колдовским потоком, и на обоих берегах оставила свои следы.
А вот матери помочь опоздала.
Несколько недель спустя что-то случилось с руками. Проснувшись, она увидела узелки на суставах больших пальцев и поняла, что это Они ее отметили. Одарили, но взяли за это плату.
Я сделала это однажды, значит, смогу сделать это и опять, думала Нэнс.
Она встала прикрыть дверь, чтобы на дольше хватило тепла очага. На холмах за безмолвной завесой снега мелькали тени танцующих. Нэнс показалось, что она слышит барабанный бой.
Самая ночь для обряда, подумала она, а потом увидела две темные фигуры, бредущие по тропинке к ее бохану.
— Нора Лихи. Мэри Клиффорд.
Обе запыхались, девочка прижимала к груди Михяла, клонясь под его тяжестью.
— Кто-нибудь видел вас?
— Да все на гору ушли.
— Хорошо. Входите, отогрейтесь. Холодает. — Нэнс провела их в дом и указала на ведро теплой воды: — Вот. Обмойте ноги.
Мэри замялась:
— У меня Михял. То есть я… куда мне положить его?
— Он спит?
Мэри отвернула одеяло, которым мальчик был припеленут к ее груди, и покачала головой:
— Глаза открыты. Он вопил, не хотел, чтоб его из дома выносили, но на свежем воздухе, похоже, успокоился.
Нэнс заметила, что Нора в дверях замешкалась, стряхивая с себя снег.
— Входи, Нора, и да благословит тебя Господь. Ты правильно сделала, что пришла. Садись и грейся.
Вдова поджала губы, осторожно переступив порог, огляделась и вздрогнула, заслышав шорох в углу.
— Это всего лишь Мора. Моя дорогая кормилица. Мяту принесли?
Мэри заботливо уложила ребенка у огня, порылась в повязанном крест-накрест на груди платке, вытянула пучок мяты и передала его в руки Нэнс.
— Здесь девять стебельков, так?
Мэри кивнула:
— Они подвяли немножко.
— Ты должна будешь пожевать их.
Нора смутилась:
— Ты хочешь, чтоб она ее съела?
— Не съела, а пожевала, превратив листочки в кашицу. Нам понадобится сок из них. — Нэнс приоткрыла рот, показав на темные свои десны. — Я бы сама это сделала, да вот…
— Давай, Мэри! — нетерпеливо приказала девочке Нора.
Девочка заколебалась, разглядывая стебель мяты на ладони:
— Не хочу…
— Это же простая мята. Что нам, до утра ждать?
Нэнс улыбнулась:
— Я не прошу тебя сделать что-то, чего не сделала бы сама. Клянусь, что это всего лишь мята, та самая, что ты собирала.
Мэри нехотя оторвала от стебля листики и сунула их в рот.
— Сок не глотай, — предупредила Нэнс. Достав деревянную миску, она поднесла ее к подбородку Мэри.
Девочка с мученическим видом сплюнула в миску зеленую кашицу и тыльной стороной руки вытерла рот.
— Все листья со стеблей прожуй, — сказала Нэнс, кивнув в сторону оставшихся стеблей. Она покосилась на Нору и увидела, что та не спускает с девочки глаз и брови ее сдвинуты.
