До этой ночи Нэнс любила лес. В дневные часы, сидя с крынками молока или потином и поджидая приезжих, она радовалась яркой зелени мха, пятнистым теням на земле, камнях и в листве деревьев. Птицы шуршали в шиповнике, склевывая ягоды. Вид усеянной желудевыми чашечками лесной подстилки наполнял ее сердце счастьем. Но потом она поняла: в сумерках лес меняется и не терпит чужаков. Птицы прекращают свой щебет и прячутся от темноты, а лисы выходят на кровавую свою охоту. А сгущающиеся тени принадлежат добрым соседям.
Столько лет прошло, годы истерли Нэнс, как монету, а из памяти не изгладились ни та, первая, ночь в лесу, ни ночи вслед за ней. Мать будила ее, тряся за плечо, уже не похожая на себя, и увлекала Нэнс в лесную чащу, где в темноте так страшно скрежетали невидимые ветви, что текло по ногам. Когда Нэнс подросла, отец стал на ночь завязывать дверной засов веревкой. Нэнс помогала ему. Они думали, что этим смогут удержать мать дома. Не позволят глазам ее загораться безумным блеском, прекратят ее ночные вылазки. Но все равно ее похищали, уносили огни и ветер, а запертой в хижине оставалась чужая женщина. Женщина эта царапала стены и глиняный пол с такой яростью, что кровь шла из-под ногтей. Она не узнавала Нэнс, отказывалась есть, отшвыривала пищу, а когда отец пытался уложить ее в постель, дралась и сопротивлялась.
— Я скучаю по маме, — шепнула однажды Нэнс, когда женщина, переставшая быть ее матерью, уснула.
— Я тоже, — негромко отозвался отец.
— Почему она не узнает меня?
— Мама не здесь.
— Но вот она! Спит.
— Нет. Мама далеко. У добрых соседей. — Голос изменил отцу.
— Она вернется?
Отец пожал плечами:
— Не знаю.
— А кто тогда эта женщина?
— Та, что оставили нам. Это обман. Они хотели нас обмануть.
— Но она выглядит совсем как мама!
Выражение, с каким отец взглянул на нее, Нэнс часто видела на лицах мужчин в последующие годы. На лице его читалось отчаяние.
— Да, выглядит она как мама. Но это не она. Ее подменили.
А что, если бы они не умыкнули мать? И Нэнс вышла бы за сына возчика, осталась жить среди людей, окружавших ее с детства? Не случилась нужда в Мэгги? Что было бы, не появись она в трудный час и не заметь, что Нэнс иная, не как все?
Мать похитили. Нэнс выросла без нее. А потом в доме появилась высокая женщина с безобразной лиловой отметиной на щеке, как будто щеку ей ожгло кочергой. Даже в Килларни, где полно было детей с оспинами и мужчин, чьи лица жизнь отметила шрамами, уродство пришлой женщины бросалось в глаза.
— Это твоя тетка, Нэнс. Она помогла тебе появиться на свет.
Женщина стояла не двигаясь, глядя на Нэнс сверху вниз.
— Ты выросла.
— Я теперь уж не ребенок.
— Мэгги пришла нам маму вернуть.
Нэнс покосилась на лежавшую в углу темную кучу.
— Это не мама. Мама твоя не здесь, — сказано это было серьезно. Низким голосом.
— Как же вы вернете ее?
Тетка неспешно шагнула к ней, наклонилась, так что лица их оказались рядом. Вблизи Нэнс увидела, что кожу, где отметина, стянуло в плотный шрам.
— Видишь, что у меня на лице?
Нэнс кивнула.
— О добрых соседях знаешь?
Да. Нэнс знала о добрых соседях. Чувствовала их присутствие в лесу, у озера, когда мать предавалась им, а она, маленькая девочка, вжималась в ямку между корнями деревьев, покуда лунный свет менял все вокруг, придавая предметам странность, и воздух густел, наполняясь чем-то неведомым.
Тетка улыбнулась, и страх Нэнс сразу же прошел. Она заглянула в серые глаза женщины, увидела, что они чистые и добрые, и невольно протянула руку и коснулась пальцем ее шрама.
Милая странная Мэгги. С первого их дня вместе, когда они резали папоротник ей на подстилку, Мэгги стала рассказывать ей о том, как связано все в мире, как нет в нем ничего отдельного. Сам Господь благословил каждый росток папоротника, и все находится в тайном родстве. Цветки полевой горчицы желтые в знак того, что помогают при желтухе. Места, где подобия встречаются, где в реку впадает другая, где смыкаются горы, обладают особой силой. Силу несет в себе и все новое — пчелиный укус, утренние росы. От Мэгги Нэнс узнала, какая сила у ножа с черной рукоятью, у темного месива из куриного помета с мочой, у растения, повешенного над дверной притолокой, у ткани, что касается кожи. Именно Мэгги в те годы, когда обе они пытались вернуть мать, научила ее не только какие травы и растения и в какое время следует срезать, но и какие из них лучше рвать руками, и что больше всего силы в растении, когда на нем еще не высох росистый след того святого, который проходит вечером своего дня, благословляя землю.
«Существуют миры за пределами нашего мира, и земля — это не только наше владение, временами другие миры соприкасаются с нами. Твоя мама не виновата в том, что ее украли. Не сердись на нее за это».
— Но ты ее вылечишь?
— Сделаю, что смогу, с помощью того, что имею. Но кто понимает добрых соседей, тот знает, что не хотят они, чтобы их понимали.
Окрестные жители побаивались Мэгги. Да и отец Нэнс тоже. В тетке чувствовалось нечто, какое-то грозное молчание, точно перед бурей, когда лезут из щелей муравьи, а птицы замолкают и ищут укрытия, предчувствуя скорый ливень. Никто не смел ей перечить, опасаясь, что она умеет наслать проклятие.
— Чуднáя она, эта Шалая Мэгги, — говорили люди. — Еще наведет чего.
— Я никогда никого не проклинала, — сказала однажды Мэгги. — Но вовсе не лишнее, если станут думать, будто ты знаешь, как это делается. Люди не придут ко мне, если не будут меня уважать и слегка побаиваться. О, проклятия существуют, и еще какие! Но посылать их — не стоит! Пищог
[18] — это огонь, что может полыхнуть в лицо тому, кто его разжигает. И проклятие обязательно возвращается.
— А ты умеешь проклинать, Мэгги? Пищог накладывала?
Глаза Мэгги блеснули. Пальцы коснулись лиловой отметины.
— Тем, кто приходит ко мне, я ничего такого не делаю!
И люди к ней приходили. Несмотря на пятно, на вечную трубку во рту на сильные мужские руки и привычку глядеть холодным долгим взглядом, от которого становилось не по себе, люди решили, что Мэгги владеет чарами, и приходили. Год напролет за дверью маячили лица людей, ждущих на холоде, кутающихся в платки, лица, зажигавшиеся надеждой, когда вдали показывалась широкая спина Мэгги.
— Ведунья дома? — спрашивали люди, и на долю Нэнс выпадало здороваться, впускать их и расспрашивать об их недугах, громко, так, чтоб Мэгги, хмуро, с трубкой во рту, их встречавшая, уже кое-что знала о том, с чем предстоит ей бороться, и удивляла их своей прозорливостью.
