— Ну, ты всегда была мастерица сказки рассказывать!
— Никакого в тебе уважения к старшим нет, Эйлищ! — рассердилась Ханна.
— Да мы это в шутку, Ханна! — пробормотала Сорха.
Эйлищ скривилась:
— Я не шучу. По мне, так прав отец Хили, язычница она.
Ханна негодующе выпрямилась.
— А отец О’Рейли верил в ее силу. И сам ходил к ней. Священник! Да и ты захаживала, пока не вышла за учителя своего. Нэнс, когда у Патрика корова захворала, сразу поняла, что закляли ее, и даже нашла дрот сидов
[17]. Тогда на крыше хлева снег таять начал, в трескучий-то мороз. Вот какой жар пошел, когда она заклятие снимала. Патрик сам рассказывал.
— Муж говорит, отец Хили будет на каждой мессе против нее проповедовать.
— Ничего, скоро иначе запоет, — мрачно заметила Ханна. — А вот отец О’Рейли горой за нее стоял. Ты лучше меня послушай, Эйлищ. Прежде чем Нэнс Роух у нас поселилась, она много мест переменила. Скиталась, жила то там, то здесь, вереск продавала, как говорят, краски разные из растений, бродяжила, одним словом, и лечила недужных, если встречала. Случилось ей проходить нашей долиной, когда в Макрум шла, и остановилась она передохнуть, поспать под кустом дрока, на голой земле, бедняжка бесприютная. Устала очень. И кто же, думаете, проходил той дорогой? Отец О’Рейли! Едва взглянув на него, она сказала: «Знаю я, рука у тебя пухнет, мучает, опухлость там у тебя, могу я тебе, отец, помочь, знаю средство». — «Какое ж средство?» — спрашивает священник. А Нэнс и скажи: «Шел ты мимо их ро и поднял камешек, и теперь та рука у тебя пухнет». Так оно и было, и отец Рейли прямо онемел от изумления. А Нэнс и говорит: «Теперь ты веришь, что многое мне открыто, знаю я и средство от твоей болезни». А отец О’Рейли ей в ответ: «Что мудрость тебе ведома — вижу, но средства-то ты мне не дала!» А Нэнс ему: «Да ты на нем стоишь». Глянул священник вниз, а кругом него — тысячелистник растет. И позволил он ей лечить его руку тысячелистником, и все мы видели, что рука у него прошла.
Вот почему до самой своей смерти отец О’Рейли слова худого против Нэнс не сказал, лишь хвалил ее и помогал чем мог во всех ее нуждах. Так у нее и бохан возле леса появился. Это он ей построил, а место она выбрала сама, к добрым соседям поближе, которые знание ей передали. Лес рядом и травы всякие. И река близко. Хорошее место для ведуньи, а Нэнс Роух ведунья и есть.
Послышался смех Эйлищ:
— Нет, слыхали? Как у тебя, Ханна, язык не устанет такую чушь молоть!
— Так мне рассказали, слово в слово, а рассказчик был не лгун!
— Что отец О’Рейли камень около ро поднял, не слыхала, а муж говорил, у отца О’Рейли был ревматизм, — задумчиво сказала Бидди.
— Конечно, ревматизм, и никакого волшебства тут нет, — сказала Эйлищ. — Нэнс по старчеству из ума выжила, а те, кто в лечение ее верят, и вовсе, видать, его не имеют.
Ханна сердито поджала губы.
— Ты же не станешь спорить, Ханна, что она со странностями, — робко заметила Сорха.
— А ты видала ворожейку без странностей? Странность — она к дару прилагается. Кому тайны ведомы, тот не станет дружиться с тобой и судачить у родника! И вообще, если искать друга, чтоб был без единого греха, так и всю жизнь проищешь!
— Дар-то дар, только от Господа он или от дьявола?
— Дьявол тут вовсе ни при чем, Эйлищ! — усмехнулась Ханна. — Она с фэйри странствовала, они ей и передали его, а дьявольского тут ничего нет.
— А отец Хили говорит, будто фэйри — это язычество и что будто не от Бога, а от дьявола.
— Ерунда эта, добрые соседи — они сами по себе. Они живут в воде, в земле и в ро. Дьявол, скажешь тоже! Они из Дударевой Могилы, где боярышник, а не из ада вовсе.
— Хорошо, священник не слышит!
Ханна лишь головой тряхнула.
В наступившей тишине Анья задумчиво произнесла:
— Тогда все мы здесь повязаны одной веревочкой.
— Ты что, не видишь, что Нэнс злое затевает? А священник ее на чистую воду выводит. Это правда, что пробавляется она чем придется и теперь ее голод ждет. А кто сливки из молока забирал? — Кейт закусила губу. — Сама видела, как крадется она в тумане. Бог свидетель, есть такие бабы, — зайцем оборачиваются, чтоб по ночам у коров молоко сосать.
Анья изумленно вытаращилась на Кейт, другие недоверчиво подняли брови.
— Правда истинная! Бог свидетель! Один мужик из Корка видел, как заяц молоко из его коровы сосет, прямо из вымени! Он ружье взял и как жахнет в него серебряной пулей, перелитой из шестипенсовика. А потом по кровавому следу вышел к хижине, а там баба сидит, и нога у ней в кровище!
— Видать, Шон твой не туда целил! — пробормотала Ханна.
Собравшиеся захихикали.
— Зато со мной он не промахивается! — парировала Кейт.
Женщины переглянулись. Смех стих.
— А ты, Кейт… С Шоном-то у вас все ладно?
Кейт покраснела и молча уставилась в огонь.
— Может, в этом дело? Что, опять он бить тебя принялся? — не отставала Ханна.
— Кейт?
Кейт, сжав зубы, передернула плечами.
— Пошли вы все к черту! — пробормотала она.
Ухмылка сбежала с лица Аньи. Встав, она похлопала Кейт по плечу:
— Будет и у нас молочко пожирнее, увидишь!
— Что делать-то? — прошептала себе под нос Кейт. Она стряхнула с себя руку Аньи. — Что делать?
— Не вечно же дождю лить. Отелятся коровки — маслица прибавится.
Женщины теснее сгрудились у огня, переглянулись. Снаружи голодно завывал ветер.
Белый покров на полях растаял, обнажив грязь и мертвую траву, и в долине стало еще темнее. Дождь шел не переставая, и люди жались к дымным своим очагам под прохудившимися кровлями. «Зеленое Рождество — к урожаю на кладбище», — бормотали они, зажигая свечи и моля Богородицу уберечь их от зимних немочей.
В праздничный день Нэнс не покидала бохана, проводя тихие дождливые часы у очага — рубила вереск и красила клочки шерсти, которые собрала в зарослях ежевики и чертополоха, расчесала и пустила в дело. Вид давешнего подменыша в доме Норы Лихи, тощего тельца, исполосованного крапивой, разбередил ей душу, расшевелил угли памяти, казалось давно остывшие. Оживил то, что она пыталась забыть.
Оторвавшись от работы, чтобы дать отдых пальцам и посмотреть, не выкипела ли стоявшая на огне овсянка, она вспомнила, что утром нашла у себя на пороге мешок торфа и другой — с мукой. Мешки были аккуратно прикрыты от дождя куском клеенки. Неизвестно, кто оставил ей гостинцы, однако Нэнс подозревала, что это дар Питера О’Коннора, проявление его обычной, негромкой доброты. А может быть, знак благодарности кого-то из недавних посетителей, приходивших к ней выгонять зиму из легких, одного из тех, кто по-прежнему ходил к ней со своими печалями, несмотря на предостережения священника. Правда, после его отповеди ручеек больных к ее дверям стал пожиже. Видно, людей и впрямь больше заботят их души, чем порезы на руках или лихорадка у ребенка.
