Нора почувствовала, что Нэнс разглядела все — ее заплаканное лицо, царапины на руках, ногти, обкусанные до мяса.
— Что ты здесь делаешь?
— Твоя девчонка на реке себе ногу растянула и сидела там. Я проводила ее, помогла до дому добраться, но, думаю, я… — Нэнс глядела за спину Норы, на Пег, прижимавшую к груди ребенка, — думаю, что тебе, Нора Лихи, я нужна не только для этого. — И, положив руку Норе на плечо, она отодвинула ее от двери и вошла.
Вслед за ней, бросив на Нору опасливый взгляд, за порог проковыляла Мэри.
— Нога-то сильно болит? — спросила Нора, указав на грубую повязку.
Девочка молча покачала головой.
— Так вот, значит, какое дитя крапивой отхлестали! Ну так дай теперь мне взглянуть на него, Пег О’Шей. Покажи мне мальчика, которого прячут. — Стянув с головы платок, Нэнс вынула из корзинки два листка щавеля. Обнажив ноги Михяла, она обернула листочки вокруг его щиколоток. — Ты его как кошка подрала, Нора Лихи.
— Я не хотела ему худого. Думала, вылечу его. — Она глубоко вздохнула. — Ты то же самое Мартину делала. Он мне рассказывал. И рука у него ожила.
Пег передала Михяла в протянутые руки Нэнс. Та минуту держала его, вглядываясь в непроницаемое личико.
— Одно дело Мартин, а другое — этот ребенок.
И Нора увидела Михяла таким, каким он предстал перед Нэнс. Скрюченное неподатливое тельце, легкое, как снежный пух на деревьях. Горсть костей — дунь и рассыплется. Перышки волос, упрямый подбородок. Пальчики сжаты, словно в попытке ухватить что-то невидимое, как будто воздух вокруг полон чудес, а не дыма от очага и несвежего людского дыхания.
Нора следила за тем, как Нэнс водит пальцем по лбу малыша. Что случилось? Чем провинилась ее дочь, что потеряла дитя? Не забыла ли она начертать пеплом крест на его лице? Обкусала ему ногти до девятимесячного возраста? Не посыпала соль ему в рот, не ограждала железом колыбель? Ведь каждая женщина знает, как защитить младенца от Тех, кто захотел бы его украсть. Держать у двери ореховый прут. Капнуть молока, если споткнулся.
Нэнс положила Михяла на камыши возле их ног.
— Он очень худой, — мягко сказала она.
— Я не держу его впроголодь, если ты об этом. Он ест и ест, никак не наестся.
— Тш-ш! Я не к тому вовсе. — Нэнс окинула ее ласковым взглядом. — Мэри сказала, что ребенка тебе отдали, когда твоя дочь скончалась, помилуй Господи ее душу. Он родился настоящим или сразу был не такой?
— Он родился хорошим, здоровым ребенком и был таким два года. Но когда дочь хворать начала, он тоже вроде как захирел. — Нора сглотнула. — Думали, что, может, это от холода или что еды не хватает. Но дочь решила, что сына забрали. Она не признавала ребенка. Просила… — Нора перевела дух. — Уже в последние дни свои она просила, чтоб унесли его прочь из дома.
Пег с любопытством взглянула на нее:
— Ты ни слова не говорила мне об этом, Нора!
— Но греха на ней нет! — с жаром воскликнула Нора. — Она была хорошей матерью!
— Скажи мне, — прервала ее Нэнс. — Скажи, в чем он не такой, как все.
— Ты что, сама не видишь? Стоит лишь взглянуть — он во всем не такой!
Повисло тяжелое молчание. Ветер задувал под дверь, наметая снежную крупу.
— Кричит по ночам, — шепотом сказала Мэри. — Не спит, когда на руки берешь, не лежит спокойно — брыкается и кусается.
— Он не похож ни на кого из нашей семьи.
— Ради бога и мук его смертных, Нора… — Пег прижала руки к вискам. — Не знаю, Нэнс… Не ходит он, не говорит.
— Он хотел волосы у меня выдрать.
Нэнс пригляделась к мальчику.
— Дай-ка мне нитку, Нора, — сказала она. — Мне надо его измерить.
— Зачем?
— Может быть, на нем заклятье или изурочили его.
— Дурным глазом? — уточнила Мэри.
— Ну да, сглазили то есть.
Нора достала пряжу и выдернула нитку. Перекусив ее зубами, она передала нитку Нэнс, и та, натянув ее от пяток до бедер, ловко и привычно измерила обе ноги. Ветер не унимался.
— Так я и думала. Ноги у него разные, — сказала Нэнс, — а это верный знак, что с ним все непросто.
— Господи милостивый, а доктор из Килларни ничего и не заметил!
— Ты хочешь знать, Нора, почему он не такой. И откуда взялась в нем странность.
Лицо Норы болезненно сморщилось.
— Я боюсь… боюсь, что подменыш он.
Старуха выпрямилась.
— Может быть, да, а может быть, нет. Это можно выяснить. Добрые соседи могли лишь заклясть его, так что он расти перестал, или…
Нэнс коснулась рукой грудной клетки мальчика. Его волосы прилипли к вискам, лицо раскраснелось.
— Или что? Нэнс?
— Добрые соседи, Нора, могли заколдовать мальчика, лишить его здоровья, а могли и вовсе забрать, подкинув на его место подменыша. То создание, что находится у тебя в доме, может оказаться их роду-племени.
Прижав ладонь ко рту, Нора кивала, едва сдерживая слезы:
— Ты же видела, Мэри. В первую же секунду, едва переступив порог, ты поняла.
Мэри не сводила взгляда с неровного пламени лучины.
— И Джоанна. Должно быть, она знала. Своего ребенка мать признает всегда. — Нора прерывисто вздохнула. — И я знала тоже, с первой минуты, как увидела. Знала, потому что ждала, что стану любить его. Думала, что что-то со мной не так… что сердце у меня… — Она теребила платок, перебирая пальцами вязаные петли. — Но вот это… это все и объясняет. Вот в чем правда-то. И греха в том, что противен он мне был, нет.
Пег пожевала губами. Беспокойно откинулась на спинку стула.
— А как узнать-то, отродье он фэйри или просто на нем их проклятие?
— Подменыш ест без устали, а не растет. И то, что не говорит, — это знак того, что добрые соседи злобу затаили против нас, обиделись на что-то. Немота как раз и указывает на это. И что кричит он дни и ночи напролет — тоже знак того, что подменыш он.
— Ну ты скажешь, Нэнс! Все дети орут, да не все же от Них! — возразила Пег. — А уж мои как верещат — прямо сущие фэйри.
Нэнс осадила ее строгим взглядом:
— Но твои дети, Пег, ходят-бегают сызмальства, а болтают так, что даже мне в моем бохане слыхать.
— И крик у него тоже особенный, — добавила Мэри. — Странный такой крик.
Нора приоткрыла веки:
— Точно лисица тявкает.
Потянувшись к кочерге, Пег, нахмурившись, принялась ворошить угли. Взметнулись искры.
— Есть средства вызнать у фэйри, что он такое. Узнать подменыша, — сказала Нэнс.
