Пег строго взглянула на нее:
— Хватит. Довольно этих безумных средств, которые только от отчаяния и могут в голову прийти. И речей этих безумных, и сплетен — хватит! Тебе надо потолковать с человеком, сведущим в таких делах. — Она заглянула в глаза Норе. — С Нэнс тебе надо поговорить.
Мэри мчалась во весь дух вниз по травянистому склону. Колючки цеплялись за юбку, в кровь раздирали ноги. То и дело их пронзала боль, но девочка не останавливалась, пока за спутанными ветвями упавшего дерева не показался берег реки. Вода в реке казалась темной, как ночной кошмар. Когда Мэри добралась до кромки воды, ее щиколотки были все исколоты и в кровь исцарапаны ежевикой.
Не разгибаясь и тяжело дыша, Мэри искала среди мертвой сухой травы и хрусткого, схваченного морозом папоротника щавель. Она заметила его листья на осыпающемся береговом скате и поползла на животе, осторожно, чтобы не обрушить под собой землю. Потянувшись за щавелем, она увидела на поверхности реки свое искаженное отражение. В лице ее было столько ужаса, что опять захотелось плакать. Мэри вытерла рукавом мокрые глаза и нос.
Вид Норы, стегавшей крапивой ребенка, разбудил забытые страхи. Своим безобразием эта картина напомнила ей другие. Однажды она видела, как мужчина глумится над несчастной безумицей, задержанной за то, что расхаживала по улице в одной сорочке. Презрение осеняло его лицо темным нимбом. В другой раз, майским утром, девочки постарше ползли голые задом наперед сквозь колючий куст шиповника. Вид бледных тел, корчившихся на траве, извивающихся, сжимающихся от уколов колючих ветвей, почему-то растревожил Мэри. Она не поняла тогда, что это такое, что они делают, и лишь заперла в памяти эту тягостную картину. Лишь позже она узнала о таинственной силе двукорневого шиповника, и она поняла тогда, что девочки ползли через дьявольские врата, навлекая проклятие на чью-то голову. Больше она их не встречала, но тут вспомнила при виде измазанной грязью вдовы, хлещущей ребенка крапивой по ногам.
Она его не просто била. Мэри случалось видеть в Аннаморе, как матери в сердцах шлепают своих детей, иных и помладше Михяла. Помнила она и тяжелую руку хозяина фермы на севере.
Но в ударах вдовы чувствовалось что-то зверское. Она словно ума решилась. Хлестала его так, словно перед ней заупрямившаяся скотина или даже туша, которую надо свежевать. У Мэри прямо сердце останавливалось.
Нора не лечила мальчика крапивой, она его наказывала.
Склон был скользким от снега и глины, и на обратном пути Мэри то и дело оскальзывалась. Карабкаясь вверх, она не раз помогала себе руками и, вытирая вспухшие от слез глаза, ощущала грязь на лице. К реке она спускалась по тропинке, но сейчас, торопясь обратно, завернула к лесу, где склон был еще круче. От усталости легкие горели огнем. Внезапно нога поехала вбок, ее пронзило болью, и Мэри упала.
Выпустив листья щавеля, она обеими руками сжала щиколотку. И сидела в грязи, давясь слезами и раскачиваясь из стороны в сторону.
Хочу домой.
Мысль эта пронзила ее как игла и тугой ниткой стянула все ее существо.
Я хочу домой.
Сжав зубы, Мэри попыталась встать. Не вышло. Жилы на ноге словно взорвались болью, и, сидя в грязи, девочка дала волю слезам. Ненавижу эту долину, думала она. Ненавижу это странное хилое дитя, ненавижу эту вязкую тоску, что туманом ползет от вдовы. И бессонные ночи. И сон урывками, и вонь мочи, въевшуюся в одежду калеки, и жалость, с которой смотрит соседская старуха. Хочу назад, к братьям и сестрам. Хочу сидеть у огня и чтоб пальчики малышей гладили и теребили ее волосы. Хочу слышать веселую младенческую воркотню, видеть румяные детские лица и просыпаться от прикосновения маленьких ручек к своему плечу. Так не хватало Дэвида и молчаливого его понимания.
С меня довольно, думала Мэри. Почему так странен, так ужасен мир?
— Кто это тут так горько плачет?
Мэри вздрогнула. За спиной у нее остановилась старуха в рваном платке, волочившая по земле толстый сломанный сук.
— Что, болит? — Женщина озабоченно наклонилась к ней.
Мэри замерла и в изумлении уставилась на нее. Лицо в морщинах, на глазах бельма, — а голос ласковый. Протянув руку, старуха положила пергаментную ладонь на согнутое колено Мэри.
— Болит, — ответила она на собственный вопрос.
Женщина встряхнула сук, и Мэри увидела, что тот служил салазками: на нем лежали куски торфа, комья навоза и собранные растения. Женщина сняла это все на землю, ободрала мелкие ветки и подала Мэри кривую палку.
— Попытайся встать, девочка. Вот, возьми.
Мэри поднялась, опираясь на здоровую ногу и палку, воткнутую в напитанную водой землю.
— А теперь другой рукой обними меня за плечи. Пойдем ко мне домой, и там я смогу тебе помочь. Видишь, вон моя избушка.
— А как же торф? — шмыгнула носом Мэри. Она ощущала под рукой костлявое старухино плечо и торчащую лопатку.
Женщина поморщилась от тяжести.
— Ну его. Так-то доковыляешь?
Мэри тяжело оперлась на палку, держа больную ногу на весу.
— Но я не хочу вам больно делать.
— Я крепкая, что твой бык, — улыбнулась женщина. — Вот так… И туда!
Кое-как спустившись с холма, они вышли на грязную прогалину на краю леса. Глинобитная лачуга стояла почти вплотную к зарослям ольхи, на ветвях деревьев чернели птичьи гнезда. Трубы у хижины не было, но Мэри заметила дымок, поднимавшийся с края крыши, где была проделана дыра. Привязанная на опушке коза, заслышав их голоса, перестала щипать траву, подняла голову и уставилась на Мэри.
— Вы тут живете?
— Ну да.
— Я думала, что хижина эта заброшена.
Издали доносился шум реки.
— Да я уж лет двадцать тут живу, если не больше. Входи, девочка. Входи и устраивайся у огня.
Ухватившись за дверной косяк, Мэри впрыгнула внутрь хижины. Снаружи бохан старухи выглядел сырым и неказистым, но внутри оказалось на удивление тепло. Пол был покрыт свежим зеленым камышом, от него приятно пахло чистотой. Окна в хижине не было, но ярко горевшее в очаге пламя освещало хижину, разгоняя мрак. Подняв взгляд вверх к низкому потолку, Мэри увидела на стропилах множество крестов святой Бригитты, почерневших от времени. В углу она заметила плетеные корзины со свалявшейся нечесаной шерстью.
— Вы что, бянлейшь? — шепнула Мэри, указав на свисавшие с грубых балок пучки сухих трав.
Женщина, стоя на пороге, смывала грязь с ног и рук.
— Что ли, раньше никогда у знахарок не бывала?
Мэри покачала головой. Во рту у нее пересохло.
— Вот сядь сюда, на табуретку.
Женщина закрыла дверь, в хижине стало темнее, по стенам заплясали длинные тени.
— Меня Нэнс Роух звать, — сказала женщина. — А ты служишь у Норы Лихи.
