Нэнс заглядывала к кузнецу не часто. Вещей, ради которых потные работники стали бы раздувать мехами горн, в ее хозяйстве было немного, да и сама она предпочитала обращаться к заезжим жестянщикам. В кузне она особенно остро ощущала свою чужеродность. Там всегда было людно — толпились фермеры и батраки, приведшие лошадей — кого подковать, кого подлечить от сапа или костного шпата. Нэнс так и не смогла привыкнуть к тому, как все замолкали при виде ее, как прерывалась беседа, стоило ей появиться на пороге. Одно дело почтительная тишина при ее появлении на поминках, и совсем другое — колкие настороженные взгляды, которыми тебя встречают, и смешки за твоей спиной. Тогда чувствовала она себя просто чудной старухой, полоумной травницей, подслеповатой от старости и вечно дымящего, плохо сложенного очага. И не важно, что кое-кто из этих людей шел к ней со своими нарывами и одышками, нес к ней на огонек сопливых ребятишек, — при ярком свете дня, в шуме и суете рабочих будней под пристальными взглядами этих людей она чувствовала себя презренной и жалкой.
— Бог в помощь тебе, Джон О’Донохью, — сказала Нэнс от порога. Направляясь к кузнецу, она не спешила и выжидала, пока не убедилась, что во дворе кузни нет людей, и лишь тогда, сжав зубы, решилась исполнить, что задумала.
Джон приостановился, молот замер в его руке, застыл в воздухе.
— Нэнс Роух, — только и сказал он.
Местный мальчишка, раздувавший мехи, разинув рот, уставился на Нэнс.
— Я что прошу. Не дашь ли ты мне, Джон, своей водички? Железной водички?
Джон опустил молот и вытер пот с лица замасленной почернелой тряпкой.
— Железной водички… — повторил он. И тоже уставился на Нэнс, тяжело дыша, отдуваясь. — Сколько тебе требуется?
Нэнс выпростала из-под накидки ведро.
— Да сколько унесу.
Джон взял у нее ведро и опустил в бочку, в которой остужал железо.
— Я до половины ведро налил. Сгодится?
— Да, да, сгодится. Спасибо тебе, Джон. Благодарствую.
Джон, кивнув, вернулся к наковальне. Подняв молот, махнул рукой в сторону хижины:
— Поди к хозяюшке, Нэнс. Она даст тебе поесть.
Хижина четы О’Донохью была выстроена из того же камня, что и кузня, но стены ее были тщательно выбелены, а крытая вереском и овсяной соломой кровля высоко вздымалась над просевшими потолочными балками. Обе створки двери были распахнуты, чтоб в хижине было посветлее. Нэнс услышала доносившееся из хижины пение — пел женский голос.
Анья О’Донохью, стоя на коленях перед очагом, где горел торф, стирала сорочку в широкой деревянной лохани. Она подняла взгляд, сощурилась:
— Нэнс Роух? — Лицо ее расплылось в улыбке. — Входи. Добро пожаловать. Не часто ты к нам захаживаешь. — Она поднялась на ноги, вытирая о фартук мокрые руки. — Что это у тебя в руках?
— Всего лишь железная вода из кузни. Муж твой оказал мне милость, дал немного водички.
— Вот как. Наверно, не моего ума дело, зачем тебе такая вода? — усмехнулась Анья и похлопала рукой по ближайшей к ней табуретке. — Садись вот. Поесть желаешь?
— Ты себе стирай давай, Анья. Не хочу тебя от дела отрывать.
— Да, это было б ни к чему.
Анья достала холодную картофелину и протянула Нэнс.
— Как живешь-то?
— Да вот жива покуда, и на том спасибо.
— К зиме подготовилась? Холода-то как завернули, а? А ведь еще декабрь не настал.
— Холода не дай бог. Вижу, у вас с Джоном все хорошо.
— Не жалуемся.
Нэнс показала на стоявшее возле ее ног ведро:
— Защита это. На всякий случай. Подумала, для Бриджид Линч может пригодиться. Ей рожать скоро. — Она чистила картофелину, поглядывая на Анью. Та не поднимала головы и, опершись локтями о колени, не сводила глаз со своих набрякших от воды пальцев.
— Чего ко мне-то не заходишь? — услышала Нэнс собственный голос.
Анья изобразила удивление:
— К тебе, Нэнс?
— Я ведь помочь могу.
Анья залилась краской.
— С чем помочь? Десны болеть перестали. Ты дала мне средство, и все прошло. Спасибо тебе за это.
— Я не про десны. — Откусив от картофелины, Нэнс жевала медленно и вдумчиво. — Невесело, поди, глядеть на здешних женщин, у которых ребятишек полон дом, когда у тебя своих нет.
Анья слабо улыбнулась, сказала мягко, ровным голосом:
— Ах, ты вот про что. С этим уж ничего не поделаешь, Нэнс.
— Да есть средства, Анья. На каждую напасть, что нам послана, есть свое лечение.
Анья покачала головой: — An rud nach féidir ni féi-dir é — что невозможно, то невозможно. Я уж смирилась.
— Ах ты, бедняжка несмышленая! — Нэнс уронила остаток картофелины себе на колени и взяла руки Аньи в свои. Лицо Аньи сморщилось, подбородок дрогнул.
— Так ты и вправду примирилась? С тем, что в доме твоем тишина, — примирилась?
— Не надо, — прошептала Анья.
— Анья!
— Пожалуйста, Нэнс. Ты же добрая женщина. Не тревожь ты меня, ну пожалуйста…
Нэнс притянула к себе Анью совсем близко, так что лбы их теперь почти соприкасались.
— От детей — одна морока, — шепнула она, сжимая руки Аньи. — Особенно когда их у тебя нет.
Анья засмеялась и поспешно отняла руки, чтоб вытереть глаза.
— Ты загляни ко мне, — негромко сказала Нэнс. — Где я живу, ты знаешь.
Плетясь обратно с тяжелым ведром, неудобная ручка которого врезалась в ладонь, Нэнс размышляла о том, что это на нее нашло. Обычно она не любила лезть в чужие дела. Мэгги учила ее самой не лезть, ждать, когда позовут.
— Лечение тому больше пользы дает, кто ждет от него пользы, — говорила Мэгги. — Ищущий да обрящет.
Но вот сегодня Нэнс почувствовала неодолимую потребность заговорить с Аньей. Уловила ее сомнение. Взгляд, полный тоски. Это всегда так у большинства людей. Они таятся, скрывают свою боль, но иногда вдруг, в какое-то мгновение, что-то приоткрывается в них, и можно заглянуть тогда внутрь и понять суть прежде, чем дверца опять захлопнется. Это сродни видéнию. Смутный ропот ранимой души. Легкая дрожь земли под ногами. И тишина — все стихло.
Как же скрытно сердце человеческое, думала Нэнс. Как боимся мы открыться, дать себя понять, и как отчаянно мы этого жаждем.
Возле лачуги Нэнс ожидал отец Хили. Четкий силуэт его фигуры чернел на фоне ольхового подлеска. Он стоял спокойно и, скрестив руки на груди, глядел, как она идет к нему по тропинке. Потом, заметив у нее в руке ведро, он шагнул ей навстречу и подхватил его.
— Спасибо, отец.
