Нора ткнула пальцем туда, где на куче вереска лежал мальчик, теперь чистый и прибранный.
Тейг поднялся и с высоты своего роста глянул на мальчика.
— Но он все такой же, — сказал он внезапно. — Это болезнь, как ты думаешь?
Нора, сглотнув, промолчала.
— Когда он ходить перестал, Джоанна решила, что он захворал. Решила, он от нее заразился.
— Время, как говорится, все лечит, вылечит и это, так я думаю, — проговорила Нора, стараясь, чтоб голос ее звучал уверенно.
Тейг шумно поскреб затылок:
— А был такой хороший малыш. Миленький, беленький…
— Он и сейчас такой. Несмотря на болезнь.
— Нет. — Это прозвучало очень решительно. Тейг пристально глядел на Нору. — Два года он был здоров и в полном порядке. А потом… Я подумывал даже, знаешь, что, может, это от голода, что мы тут виною… Такая стужа была у нас в доме, и еды не то чтоб вдоволь… Я старался, как мог, я…
Он осекся. Нора видела, что ему нелегко справиться с волнением.
— Я решил, что это из-за меня все… — выговорил он наконец тихо, глядя в одну точку.
— Тейг, — прошептала Нора.
— Решил, что здесь он, может, поправится. Так мне говорили. Что просто молока ему не хватает. И еды.
— Я забочусь о нем как надо, Тейг. У меня теперь и девочка есть мне в помощь.
— А он все такой же, ведь так? — Присев на корточки возле Михяла, Тейг протянул руку и помахал ею над головой ребенка. Тот никак не отреагировал. — Думаешь, у него с головой плохо, да?
Нора не ответила.
— Она считала, что это не из-за холода. И не из-за того, что еды мало.
— Она думала, что это зараза.
Тейг кивнул:
— Сначала — да. Сначала думала, что зараза в ноги ему ударила, точно как ей — в голову. И что поэтому он как бы не ходит, а она… — Он закусил губу и, скрестив ноги, уселся на полу рядом с Михялом. — Маленький мой… Папа…
Михял выгнул спину и выбросил вперед тоненькую ручку в невольном похожем на удар движении.
— Гляди, он дерется!
— Иногда он так делает. Он же может двигаться.
Тейг невесело улыбнулся:
— Но ходить-то не может.
— Я пыталась. Ставила его на землю, на пол земляной. Но ножки его, похоже, не держат.
Оба они глядели на Михяла. Тот уставился на что-то на потолке, а когда они тоже подняли глаза, пытаясь понять, чем он там заинтересовался, он вдруг захохотал, громко и пронзительно.
Тейг улыбнулся:
— Это он для папы смеется. Может, в следующий раз и скажет что-нибудь.
— Я очень-очень рада тебе, Тейг. Ты совсем другой стал.
Тейг опустил глаза, словно разглядывая черноту под ногтями.
— Да я бы и раньше приехал.
— Занят был, наверно.
— Нет. Работы у меня нет.
— Ну, стало быть, горе тебя держало, не давало приехать.
— Боялся я приехать, Нора. Боялся того, что увижу. Только когда слух до меня дошел, что Мартин скончался, прими, Господь, с миром его душу, я понял, что должен навестить тебя.
— Тейг… ты такие слова говоришь, страшно даже…
— Да я не хотел говорить об этом, Нора…
Он бросил на нее хмурый, смутный, затравленный взгляд.
— Джоанна… Это перед самой кончиной ее уже было… Она не вставала уже, и ум у нее помутился; она боролась до последнего, но боль, видать, была такая сильная, что несла она бог весть что. — Тейг насупился: — Ужасные вещи говорила она, Нора.
— Что ж такого она говорила?
— Не хочу, чтоб ты знала.
— Скажи мне, Тейг. Ради бога, не пугай меня так!
— Однажды лежит она, глаза закрыты. Ну я, понятно, решил, что спит. А потом слышу, бормочет что-то. Подхожу: «Ты не спишь, Джоанна? Болит очень?» Она головой мотнула, слегка, вот так. — Он медленно, не спуская глаз с Норы, повел головой из стороны в сторону. «А что тогда?» — спрашиваю. А она и говорит: «Принеси мне Михяла». Ну, я поднял парнишку, принес ей, положил рядом на постель. Она глаза приоткрыла чуток, взглянула и в лице переменилась, странно так глядит, словно впервые видит ребенка. «Это не мой ребенок, — говорит. Глядит на меня, головой мотает: — Нет, не мой это ребенок».
У Норы пересохло во рту, горло сдавил комок.
— «Как так? — говорю. — Это ж он, твой родной сынок. Ты что, сына не узнала?» А она подняться, сесть в постели силится и все глядит на него. «Нет, — говорит, — это не мой мальчик. Принеси моего мальчика!» Ну я, понятно, не знаю, как мне быть. Все уговариваю ее: что Михял это, и так страшно мне сделалось, положил ребенка прямо на нее, а она прямо криком кричит: «Это не мой сын! Михяла, Михяла принеси!» И отталкивает, отталкивает его. Столкнула ребенка с кровати: он упал бы, кубарем бы покатился, да я успел его подхватить. — Тейг перевел дух. — Он тяжело дышал. Я растерялся, не знал, что делать, убрал Михяла с глаз ее, но всю ночь она твердила: «Сына украли! Украли моего сына», в меня вцеплялась, умоляла, чтоб в полицию сообщил, чтоб искать начали. А Михяла просила убрать, чтоб духу его в доме не было. «Избавься от него! Выброси! На мусорную кучу, на свалку выброси! А мне моего сыночка принеси». А потом все дни она уже не в себе была. К Господу на полдороге…
Нора не сводила глаз с Тейга и чувствовала, что задыхается.
— Не хотел я тебе говорить, Нора, — сказал Тейг, сжимая пальцами виски. — Но вот гляжу на него сейчас, гляжу на Михяла…
Нора посмотрела на мальчика. Тот дергал головой, будто его кололи чем-то невидимым.
— Гляжу на него и все думаю, думаю о том, что она сказала. Знаю я, что он, что это мой сын, а не узнаю…
— Я знаю, почему это.
Повернув голову на эти слова, они увидели стоявшую в открытой двери Мэри. С мокрого передника девочки капала вода, ведро она прижимала к груди. Лицо ее было белым как мел.
— Подменыш он! — простонала она. — Все это знают, все, кроме вас!
Закопченная небеленая кузница стояла в самой середине долины, у перекрестка дорог, разделивших ее на четыре четверти. Почти каждый день мерные удары молота о наковальню разносились по всей долине, а поднимавшийся от кузни дым служил отличным ориентиром для всякого, кому требовалась кузнечная работа либо надо было выдернуть зуб. Вечерами, когда заканчивались дневные труды, люди часто собирались у кузнеца; в самой кузне — мужчины, для женщин же местом сбора служила небольшая хижина рядом. Гости у кузнеца были чуть не каждый день. Вечерами, когда луна заливала долину своим чистым и ясным светом, молодежь нередко выходила за ворота и устраивала танцы на скрещении дорог, прямо над останками самоубийц, в том месте, где испустил дух Мартин Лихи.
