Часа два бродил я по старой пашне, по межам и тальниковым зарослям, и там, где больше всего пересекалось разных следов, оставлял на пеньках и земляных выступах вонючих карасей, настораживая вокруг этой приманки по два-три капкана.
Солнце светило мягко, свободно пробивая обнаженный лес, и далеко было видно каждое дерево, каждую валежину или пень, каждое темное место, обложенное голубоватым снегом.
Расставив все капканы, я налегке, прямиком, направился в деревню, примечая заячьи тропы и подходящие места для установки петель.
Возле плотных тальниковых зарослей я увидел странный, глубокий след: по снегу будто прополз кто-то. На дне этого волока виднелись непонятные вмятины. Похоже, какой-то зверь тащил тяжелую добычу. Направление хода не угадывалось, но интуиция подсказывала мне, что не в поле пойдет зверь с добычей, а в кусты. Взяв ружье наизготовку, я двинулся этим непонятным следом, вкрадчиво, с оглядкой. Мягкий еще снег без усилия раздавался под старыми валенками и не шелестел, и не хрустел. Я пересек выкошенную поляну и едва завернул за черный ивовый куст, как из осоки, убитой морозом, совсем близко, выскочила рыжая лисица. Странно подпрыгивая на одних передних лапах, она задергалась, будто ее кто-то удерживал за роскошный хвост. Поняв, что зверь или раненый, или в капкане, я опустил вскинутое к плечу ружье и кинулся следом. Лисица, волоча зад, успела сунуться в молодой кустарник, и я, влетев в него с разгона, получил несколько хлестких ударов ветками по лицу. От резкой мгновенной боли глаза заплыли слезами. Но зверя в лозняке не было. След его потерялся в густых мелочах. Внимательно осмотрев поляну, я заметил рыжее пятно среди кочек и решил не рисковать: поднял ружье. После выстрела лисица дернулась несколько раз и затихла. Осторожно взяв ее за хвост, я заметил, как безжизненно, будто перебитые, трепыхнулись задние лапы. Но ни капкана, ни каких-либо ран на них не было. Не догадываясь о причине такого уродства, я со смешанным чувством досады и радости перекинул лисицу через плечо и заторопился в деревню. Решив удивить своих домашних каким-нибудь подарком (а за шкуру лисицы можно было получить что-нибудь весомое), я прямиком направился к Степину.
– Э, так не годится! – покачал круглой головой заготовитель. – Лис-то мой, меченый.
– Как это ваш? – вскинулся я, тая слабые искорки сомнения, тревожившие меня всю короткую дорогу от пустоши до деревни – зверь все же был необычным.
– А так, задние ноги у него подрезаны. Еще в покос я выкопал четырех лисят из норы и перерезал им сухожилия на задних лапах, чтобы потом взрослых можно было без особого труда выловить. Старые-то лисы их не бросают, подкармливают всю осень – они и растут, и мех у них подходящий. – Степин пнул лежащую на полу лисицу. – Этот один из них. Я давно собирался поездить там верхом на лошади, поискать приметных лисят, да все откладывал за неимением времени…
Какое-то зло на себя, на Степина вдруг вспыхнуло во мне.
– Раз так, то лучше из нее шапку сшить. – Я наклонился и зацепил зверя за хвост.
Заготовитель придержал меня:
– Не горячись. Я же еще ничего не сказал. Предлагаю поделить товар поровну, справедливо будет…
Забрав лисицу, я совсем ничего не получал. Роскошная шапка была мне ни к чему: все равно ее поизодрали бы в школе.
– Давай мне ситцу на рубаху и деду, – откидывая зверя на пол, твердо заявил я, во мне поднималась некая неприязнь к этому человеку.
– Многовато просишь. – Степин прятал глаза.
Но я теперь понимал, что он юлит, и настаивал на своем.
– В самый раз…
Кое-как мы с заготовителем договорились: я получил ситцу на две рубахи и банку пороха, но радости от этого не было. Подлый поступок заготовителя, изуродавшего маленьких зверят, угнетал. Недавняя добыча, разговор, лето, лес, лисята – все перемешалось в моем воображении, а в душе устаивались какие-то новые чувства, прислушиваясь к которым, я решил, что никогда не опушусь до такого зверства, какое совершил Степин, как бы тяжело мне не было.
2
В конце школьного коридора, в проеме между дверями и печкой, появился удививший всех учеников плакат, на котором был изображен силуэт какого-то завода рядом с комбайном, а внизу большими буквами написано: «…всей деревней и селом подпишимся на заём». Что к чему – непонятно. А когда я пришел домой, то увидел удрученных чем-то деда и мать. Само собой возник вопрос: кто да что? Но ответа я не получил и стал рассказывать про появившийся в школе плакат о займе. Его, сказывали, Хрипатый, глава сельсовета, приклеил.
Дед тогда и разговорился:
– Вот ты, Ленька, грамоте учишься, вместе со мной по хозяйству спину гнешь, скажи, пожалуйста, что мы такое сможем продать, чтобы этот самый заём выплатить?
– А что это такое? – Я впервые слышал о каком-то заеме.
– Государство вроде в долг у нас берет деньги, в помощь, что ли. Потом облигации – бумаги такие ценные, выпустят, разыгрывать станут: может, кто-нибудь и осчастливится выигрышем. Но, сдается мне, большинство из нас только затылки почешут.
Не совсем все ясно мне стало после дедова объяснения, но кое-что я уловил и понял:
– Какие у нас деньги? Откуда? – загорячился я в удивлении. – Нам же, кроме зерна на трудодни, ничего не платят?
– Вот и я о том же? – кручинился дед.
– Так отказаться надо от этого заема. Помощь-то добровольная.
Дед усмехнулся, глянул на мать.
– Добровольная принудиловка: в совет вызывали, а там уполномоченный по этому займу сидит, на столе наган. Заикнулся я, что у селян денег нет – откуда их взять, а он: «Ты, – говорит, – за всех не отвечай, ты за себя говори». И за себя то же самое, отвечаю. А он наганом пошевелил и так это, с ехидцей, улыбается. «Ты что, против советской власти?» Загнул такое, что мурашки по спине пошли. Вспомнилось, как в колхоз загоняли, кулачили. Плача и горя на всю деревню было хлебать – не расхлебать. Подписался. Теперь вот гадаем, как из этой петли вылезти. Ведь только-только по осени с продналогом кое-как справились и вот на тебе – сойка в воробьинном гнезде…
Наплывал у меня в душу какой-то протест ко всем этим налогам, займам, трудодням, подневольной работе…
– Придется снять денег со сберкнижки, – предложила матушка, – я копила те, которые приходят за погибшего Емельяна, хотела Леньке штаны купить – в залатанных ходит.
– Нет, – дед покачал головой, – те деньги трогать не станем – получится нелепо: государство платит Леньке за погибшего отца, а мы будем эту плату возвращать. – Он помедлил. – Овцу придется сдавать заготовителю.
– У нас же их всего две! – вскинулся я. Штаны у меня и в самом деле были починены и на коленях, и на заднице, и хотелось ходить в школу в чем-нибудь более приличном, но и овцу было жалко.
– У которой ягненок – оставим. – Дед глядел не на меня, а на матушку. – А молодую сдадим.
– Так мы и овец лишимся, – засомневалась в таком решении матушка, – вдруг ягненок не дотянет до лета – слабый он какой-то. А потом где мы возьмем шерсти налог покрывать?
