Тяжелая набухшая крышка, плотно лежащая на выступах сруба, подалась с трудом. Упираясь ногами в край сруба, я едва её поднял и тут же уронил. Так зло и неприятно пахнуло из погреба. Холодея от страшной догадки, я снова рванул на себя крышку. Запах гнили был настолько сильным, что в горле запершило. Дыхнув пару раз, я почувствовал тошноту и головокружение. Отвернувшись, я подождал с полминуты и наклонился, заглядывая в темный провал погреба. Снова тошнотворно засаднило в горле. Сомнений больше не было – сгнила картошка! Я вскочил, роняя крышку на солому, перемахнул через прясла и кинулся в избу.
День хотя и был слепой, а все светлее, чем в хате, и с лету я в ней ничего не увидел – изба показалась чернее погреба.
– Открыл? – послышался голос деда, и я разглядел его силуэт возле печки.
– Открыл. Да что толку – картошка сгнила. – Как не старался я выдать волнение, но голос подвел своей дрожью.
– А ты хорошо глядел? – Дед привстал со скамейки.
– Глядеть – не глядел, но из погреба воняет так, что тошнота голову кружит.
– Эх, мать её в корень! – Дед засуетился. – Там же и семенная! Это я, старый хрен, виноват! Закупорил плотно, рассчитывая на сильные морозы, а зима оказалась сиротской.
Я глядел в маленькое, непривычно чистое ото льда окошко, и едкие слезы точили мне глаза. Надеясь еще на чудо, я понял, что подкатило страшное время.
– Лезть надо – может, кое-чего и выберем. – Дед зашаркал тяжелыми, в заплатах, валенками, одеваясь.
Непрошенные слезы высохли так же неожиданно, как и появились. Я сдернул шапку и пригладил волосы.
– Пусть немного остынет, а то задохнуться можно.
Надежды деда не оправдались. Напрасно я, преодолевая вязкую тошноту, рылся в отвратительном месиве – твердых клубней не оказалось.
* * *
– Что делать? Что делать? – скорбно повторяла матушка, темнея глазами, когда мы вечером собрались за столом. – В подполе – не картошинки…
– Пойду к Степину, – решил дед, – буду взаймы клянчить, а то протянем ноги в мирное время. Семенной-то картошки, может, и наберем по всей деревне, как люди огороды посадят, а вот тянуть до зелени не на чем….
Один раз я ходил за чем-то к Степиным по просьбе деда и боялся сделать лишний шаг от порога – так старательно была ухожена их изба. Оно и понятно: тетка Федосья Степина, имея какую-то справку о болезни, в колхозе не работала, а Семен Егорович служил заготовителем в районной конторе. Поэтому или по другой причине они жили лучше других.
– И ты со мной пойдешь. – Дед похлопал мне по плечу. – Вдруг Семен расщедрится и мешок картошки даст – нести придется… На том и порешили.
* * *
Густо, с едва заметной синевой, чернело беззвездное небо, сливаясь со степью. Уныло стояли дома, слабо блестя освещенными окнами. Глухо и пусто было вокруг.
– К бурану, – сказал дед, выйдя на заметную среди снега дорогу. – Через полмесяца май, а все непогода. Водолом будет страшный…
Изба Степиных стояла обособленно, в глубине двора, и длинно, сутуло темнела на фоне снега. Два ее ближних окна светились, бросая блики на кусты палисадника.
– Лампу жгут, – кивнул дед на свет, – не то что наша коптилка, ишь, как ярко. Надо бы постучать, а то калитка у них закрыта.
На стук в окно выглянул Степин и вышел нас проводить.
– …А этот на что? – ткнул он в меня пальцем, поняв дедову просьбу. – В степи и лисиц, и горносталей всяких уйма, пусть ловит – отоварю.
– Он же учится, – вступился за меня дед. – Да и какие теперь лисы? Весна.
– Не теперь, зимой. Теперь вон суслики пойдут. Вчерась в районе был, дали указку принимать яйца диких уток. Так что, есть еще статья отличиться. Тебе сколько лет? – Степин склонился ко мне.
– Двенадцать. – Не зная почему, я несколько робел перед этим одноглазым человеком.
– Договор с тобой заключать рано, а пушнину принимать буду. За нее и ситцу дам, и муки, и сахару, и охотничьих припасов – у вас же берданка есть…
У меня вдруг голова закружилась от недоедания, от радостной надежды, и я едва не упал.
– Обувки у него нет подходящей по степи лазить, – почему-то не соглашался на заманчивые посулы дед. – А как простынет, что тогда?
Степин щурил маленький глаз, и без того почти не видимый среди набухших складок век, дергал скулами, ни то улыбаясь, ни то щурясь в нетерпении, и большие угловатые его уши подрагивали.
– Ну а я что могу? У меня своего ничего нет, все подотчетное.
– Ты мне журавлей в небе не сули. – Дед заскрипел табуреткой – он сидел у порога, а я стоял рядом. – Ты мне дай синицу в руки – мешок картошки до новины, там рассчитаюсь.
– Ого, загнул! Синица называется! – Степин почесал здоровой рукой спину. – У меня в подполе мешка два и осталось.
– А ты погреб открой. Ленька поможет. Не жмись. Неужели по соседству не выручишь? У тебя вон сын в танке сгорел, а у него, – дед кивнул на меня, – отец лег в окопах.
Степин нагнул голову. Крупные складки на его шее разгладились, плечи обвисли.
– Ладно, – он махнул рукой, – только пусть твой внук мне сусликов повыливает, как снег сойдет.
– А капканов дашь? – осмелел я от радости, поддаваясь вмиг заигравшему воображению. – И припасов?
– Посмотрю, на что ты способен…
Когда мы вышли на улицу, стало совсем темно. Теплая сырая ночь затопила и деревню, и степь, и небо. Все замерло и притаилось в каком-то тягостном оцепенении. Что-то загадочное таилось в мягкой весенней погоде, в тихом сне зачерненного темью пространства.
Дед сопел, неся мешок картошки.
– Засупонил, – сказал он, оглядываясь на дом Степиных. – И ты в тот же хомут лезешь. Подрежешь здоровьишко по весне, а он тебя объедет на сколь совести хватит, а с совестью у него давно нелады.
Но, как не стращал меня дед, радость не проходила. Да только за то, что я буду ходит с ружьем по степи, кого-то выслеживать, можно было навечно записаться к Степину в работники.
– И нам что-нибудь обломится, – не соглашался я с дедом. – Суп из утки сварим, и то поддержка.
– Эт-то понятно. Да без добротных сапог по талой воде не побродишь, чахотку вместо утки словишь.
– А я буду ходить сторонкой, вглубь не полезу.
– Да и сторонкой не убережешься, сапоги-то твои – дырка на дырке. Я уже и ума не приложу, как их чинить…
У меня, в заштопанном кармане штанов, увесистым комочком постукивала о бедро фабричная дробь на двадцать зарядов, а под шапкой мягко давил темечко завернутый в бумагу порох и радостно билось сердце. Перед глазами стояла не густая апрельская ночь, а яркое утро на зеркальном разливе, и утки – сотни уток…
3
