– Помоги сено распихивать по яслям, – тряхнула меня за плечо Шура, – закостенел поди. – Она набрала увесистый навильник и потянула в первое стойло.
И я заторопился, набирая охапку шелестящего сена, пахнувшего летом и озером.
Корова валила с ног, тычась мордой в сено. Рога ее опасно мелькали перед лицом.
Не без труда запихал я поноску в ясли и кинулся за другой охапкой, для другой коровы… Грелась спина, грелся затылок, грелись ноги. Мысли гасились, не успев вспыхнуть… Шло время, венчалось дело…
Закончив таскать сено, я снова притаился у ворот клетушки и стал глядеть на тусклые огни фонарей, на движущиеся по стенам тени от коров и доярок, на большие сани с флягами, появившиеся откуда-то. Слышался хруст поедаемого коровами сена, тяжелые их вздохи, тугие удары молочных струй в ведра, бряканье фляжных крышек, тихий говор. И снова раздумья: уедут большие сани с флягами, наполненными свежим молоком, к приемному пункту. Перегонят на сепараторе это молоко в сливки и – в райцентр. А там, на маслозаводе, собьют из сливок масло, которое пойдет неизвестно куда и кому и почему не нам? Ел я кашу с маслом в первый год войны, когда у деда еще кое-какие запасы были, – вкуснятина. Когда теперь еще придется пробовать такую?..
Занесло меня в кружеве рассуждений в путаницу мыслей – голова затяжелела и в глазах зарябило.
– Иди в избушку, – вынося из клетушки очередное ведро с молоком, крикнула Шура. – Там Настя. Я сейчас закончу.
С чувством сладкой обреченности, с дрожью во всем теле, возникшей вдруг не то от усталости, не то от волнения, побрел я из базы.
Ночь. Мелкие звездочки над головой, да редкие огоньки по деревне. Привычно заныло под ложечкой: чувство голода потянуло на муку, сминая все мои светлые мысли.
Тускло желтело окно избушки. Притаивая дыхание, я толкнул двери.
Настя развязала шаль, и пушистые ее волосы закрыли почти всю спину. Она обернулась и подмигнула.
– Входи, входи, жених. Тут у меня кружка молока, попьешь. Тетка Таня велела тебя угостить. – Она поставила на стол алюминиевую кружку, до краев налитую молоком.
– Пробуй, парное, полезное.
Притихло сердце в растерянности, в нежданной радости. Его, молока-то, и дома редко попробуешь – все в сдачу идет, на молоканку, а тут целая кружка!
– А ты? – почему-то шепотом спросил я, будто кто-то мог нас услышать.
– Обо мне не беспокойся. – Она улыбнулась. Глаза большущие, на худом бледном лице, а губы – удивительно алые. – Скорее! – заторопила Настя. – Пока никто не пришел!
Я взял кружку двумя руками. Она была теплой, увесистой. Молоко, в мелких пузырьках, обнесло лицо сладким запахом. Как живительную силу вливал я его в себя, и мягкая истома растекалась по моему телу, унимая и дрожь, и злую боль под ложечкой.
Настя чуть ли не выхватила у меня кружку, быстро зачерпнула в нее воды из стоявшего в углу, на чурбаке, ведра, и, ополоснув кружку, вылила обмывки в помойный таз.
– Вытри губы! – приказала она.
– А вы чего не пьете? – недоумевал я: разве девчонкам и ребятам не хотелось парного молока? Да и тете Тане…
– Ты чего? – Настя испуганно оглянулась на дверь. – За это засудить могут.
– Неужели совсем не пробуете? – усомнился я, хотя и верил каждому ее слову.
– Так, чуть-чуть, если голова закружится, – не стала хитрить Настя, разглядывая кружку на свет, – под коровой, чтобы никто не заметил. И то зоотехник поймать может. Она у нас рысь рысью: спрячется иной раз под сено незаметно и наблюдает. – Настя едва успела поставить кружку к бачку, как дверь хлобыстнулась в широком размахе и в избушку ввалилась Маня.
– Ой рученьки, мои рученьки! – Она плюхнулась на скамейку. – Отсохли, совсем отсохли! – Маня стала трясти кистями рук. Крупные ее пальцы были красными, в морщинках.
– Чего ты? – встревожилась Настя.
– Да эту первотелку раздоить не могу: сиськи твердые, как подошвы. Рогом еще зацепила в бок. – Она не успела задрать тужурку и показать нам бок – вошла Шура, а за ней тетя Таня.
Я уловил их немое переглядывание с Настей и опустил глаза. Неловко стало. Они-то работают и не могут позволить себе пить молоко. А я распустил губы…
С этим чувством вины не сразу пришлось смириться. Так и этак обдумывал я после все пережитое, увиденное и услышанное в тот вечер. Конечно, кружка молока не спасла меня от недоедания, но, возможно, тогда я впервые осознал истинную цену доброты и принял эту веру как заповедь.
2
Уплотненный за зиму снег отслаивался неровными кусками, похожими на свежеотжатый творог. Легкая, как у топленого молока, коричневатость, неизвестно каким образом пропитавшая его, усиливала эту похожесть. И я, вспоминая туманное, кажущееся неправдоподобным, предвоенное время, сильным плевком выгонял за изгородь тягучую слюну, глубже и глубже вгрызаясь лопатой в сугроб, напрочь закупоривший погреб.
Мутно и печально плавали в сырых далях синеватые островки приозерного леса. Низкое слепое небо наползало на затуманенную степь, топила в своей серости и далекие камыши, и проплешины проталин, и даже бесконечный, измученный ветрами и морозами рассыпчатый снег. Лишь хилые сараи ближних дворов да волглые стены изб, обдутые теплым южным ветром, уныло чернели среди этой затасканной белизны, обозначая широкую, не в один десяток тележных разъездов, улицу с желтой, унавоженной, дорогой посредине, спокойно утекающую к далекому, непроглядному даже в ясные дни лесу.
Я угрелся до мокроты в спутанных волосах, до мелкой дрожи в коленях и слабых руках, но не отдыхал. В погребе, в узком сусеке, хранился последний запас картошки, на которую была вся надежда в весеннюю распутицу. Та, основная, горой засыпанная в объемистый, во всю избу, подпол, долго и аккуратно береженная, недавно закончилась.
Зимние дни хотя и коротки, но жадны и неустанны. Как волны накатываются они один за другим, медленно, но неотступно, смывая все те запасы, которые копят лето и осень. А копить, кроме картошки, было нечего. Война хотя и кончилась два с лишним года назад, да её отголоски еще гнули нас к скудному бытию.
Я представлял, как вечером матушка нажарит большую сковороду картошки и мы будем досыта есть горячую, с парком, рассыпчатую вкуснятину, не боясь обидеть друг друга, а то и гребануть лишнего. Потому что, на первый случай, картошки будет нажарено с горкой: столько – сколько может уместиться в большую чугунную сковороду.
Лопата задела край творила, глухо стукнул верхний венец сруба, мягко запружинила солома, наложенная сверху для утепления. Я еще несколько раз скребанул лопатой по остаткам снега и взялся за вилы. Не единожды пробитая осенними дождями, промороженная насквозь, солома все ещё пахла полем, талой землей и глянцевито поблескивала. В несколько приёмов я отбросил её в сторону. Открылся сруб лаза, рожки вил глухо застучали в дощатую крышку, звякнуло железное кольцо на ней. Остаток соломы я выгреб руками.
