Убирать навоз – дело знакомое: дома с ним каждый день приходится возиться, и затянулся я в привычную работу. От полумрака базы, от едкого запаха повели меня мысли к последним дням давних каникул.
– Но, раскорячился! – услышал я Васьков окрик на остановившегося напротив нашей Клетушки быка. – Всегда норовит в базе опростаться…
Я откачнулся, выпрямляясь, окинул затуманенным взглядом базу. Ребята собирали кучки навоза в емкое корыто розвальней. Васёк ломался в коленях, поднимая тяжелые его ошметки на вилах. Бодрись не бодрись, а силенок еще не накопилось в пятнадцать-то лет. Да и копить их не с чего – на одной картошке жизнь держалась…
– Поможешь поить? – услышал я и Шурин голос и заторопился за нею на свежий воздух.
Похолодало. Мороз зазнобил лицо и коленки, защекотал шею.
За деревней, во всю ширь распахнутого неба, горели сполохи зари, пробивая понизу загустевшие леса разводьями тусклого света.
Высокий колодезный ворот выделялся в редких еще сумерках массивными стояками и кругляком с бадьей. Широкая и длинная колода, наполовину вросшая в грязную от помета наледь, лежала рядом с ним.
Шура взяла ломик, стоявший у ворота, и начала скалывать лед со стенок колоды.
– Дай мне, – не утерпел я: стоять было холодно.
– А в ногу не загонишь?
– Не маленький! Да и в пимах, если что…
Ломик хотя и был неказистым, но ощутимо дергал руки, тычась невпопад, скользил по обледенелым стенкам. Пришлось приноравливаться и мало-помалу я освоился с немудреным делом. Шура тут же отошла к колодцу. Искоса я заметил, как она принялась сдвигать с его обледеневшего сруба массивную крышку. Квадратная и тоже вся в наледи крышка со скрежетом подалась в сторону, открыв черноту колодезного зева. Шура, придерживая ворот за ручку, стала спихивать в колодец емкую, в пару ведер, бадью. Деревянная, в ледяной рубашке, она не поддавалась ее усилиям. Я изловчился и ткнул ломиком под бадью, налег на него, как на рычаг. Грузная емкость скользнула к черному зеву колодца и глухо ухнула в него. Шура стала быстро травить лязгающую на вороте цепь, а я, привстав на цыпочки, заглянул вниз. Окантованная толстым ледяным слоем дыра уходила далеко в головокружительную глубину. Там где-то плеснулась вода от упавшей бадьи. От недосягаемой взору пропасти в груди похолодело, и я откачнулся, держась за ломик. Шура, чуть ли не повисая на гнутой ручке ворота, стала накручивать вытянувшуюся цепь на его кругляк, и она дробила тонкий ледяной налет на кругляке, наматываясь на него с нытьем и скрипом.
Скользнув по наледи, я принялся руками выкидывать из колоды ледяное крошево.
Показалась блестящая от влаги бадья, плеснула серебристой водой на горбыли, наполовину закрывавшие сруб колодца. Шура выдернула из стояка ворота железный прут и застопорила им вертлюг. Двумя руками, сгибаясь дугой, она поволокла бадейку к краю колодца и опрокинула по наклонной доске. Игривая вода хлестанула по колоде, но не дошла до ее края.
Темнели дали, леса. Тускнело небо. Крепчал мороз. И казалось, что мы одни в этом блеклом пространстве, и никому не нужна наша канитель у колодца, и мы никому не нужны…
И тут, торопясь, подошла тетя Таня.
– Чего одна тужишься?! – строго вскинула она глаза на Шуру. – Разве можно?
Здоровье положить не долго, потом его не выправишь…
Вдвоем у них дело пошло скорее. Вода быстро поднималась к краям колоды.
– Хватит пока, пойдем отвязывать. – Тетя Таня утерла лицо концом платка и с трудом разогнулась. – Лежачим пусть девчонки таскают…
Ноги у меня застыли, и я заторопился в темный проем дверей базы.
В базе держался отсвет от двух керосиновых фонарей, подвешенных на столбах, и видно было и клети, и коров… Тени метались по залосненным стенкам, по желтым жердям, соломенной крыше.
– Отвязывай с этого края, – сказала мне Шура, махнув рукой вправо. – Да остерегайся. Они сейчас пить рванут, затоптать могут…
Открыв ворота первой клетушки, я смело шагнул к худой, с выпирающими ребрами корове. Цепь, до блеска вышарканная о палки яслей и сено, легко снялась с широких рогов. Корова резко мотнула головой, едва не зацепив меня, и, круто развернувшись, выскочила из стойла. Вторая корова, почти безрогая, лежала. Глаза ее были тусклые, бока ввалились.
– Эту не трогай! – крикнула Шура. – Ей на руках воды принесем.
– А чего? – не понял я.
– Слабая, не встает. – Шура суетилась, гнала коров к выходу. – Пока четыре у нас таких, а по весне половину за хвост поднимать придется: корма-то почти не осталось.
Гуськом, горбатясь, шли коровы на мороз, к колоде с водой, теснились возле нее рядами. Я стоял и смотрел, как они медленно цедили темную, в снежных икринках, воду, жгуче холодную, отдающую илом, и ежился в мнимом ознобе.
Показался возок с сеном. Федюха с Васиком медленно шли за ним, усталые, с повисшими в бессилии руками. В желто-белом, с прозеленью, сене торчали вилы.
Из ворот базы показались девчонки с ведрами. Они направились за водой для немощных коров.
– Ну как, жених, уморился? – Это опять Настя меня зацепила. – А мы каждый день так, да по три раза…
– Шел бы ты в базу, – легонько толкнула меня коленом Маня.
– Давай с нами, – позвал Федюха, – у травы теплее…
Из лесов накатывались сумерки. Первые звездочки зажглись за деревней. В ближней базе заблестели окна – там тоже зажгли фонари.
Возок медленно, рывками, двигался по проходу, и ребята спихивали вилами сено на ту или другую сторону саней. Несколько кучек уже темнело вдоль базы. К острому запаху навоза прибавился запах сена, чистый, дразнящий.
– Вот учись, – с какой-то ноткой обреченности сказал Федюха, – быкам хвосты покрутить всегда успеешь, быстро руки вывернут. На себе вот испытал. Нам-то теперь куда соваться, засупонились – тут и застолбят до армии, а ты, говорят, башковитый…
Слушал я его и жалел, понимая, что тяжело ребятам в скотниках с этих-то лет, но такова обстановка и установка, как сказывал дед, переживая за Шуру.
Шура вернула меня к действительности, крикнув:
– Сейчас скотина побежит назад, сторожись, а то стопчут!
Я притаился недалеко от нее, поглядывая на затемневший проход в полуоткрытых воротах. В нем показались первые коровы, и Шура кинулась направлять их в клетушки, забегала туда-сюда, замахала руками.
– Уйди лучше с дороги! – Это она мне снова крикнула, заметив мое стремление помочь ей. – Все равно не знаешь, куда какую ставить!
Пришлось отпрянуть в уголок, за клетушку.
Крики девчат, чавканье навоза под копытами сопевших в недовольстве коров, лязг надеваемых на рога цепей…
Встрепенулся где-то воробышек под стропилом, разбуженный этим шумом, и затих, и каким-то бутафорским показалось мне это оплывшее полумраком пространство, голоса в нем, тени, запахи… Будто игра какая-то или сон. А может, сном была та недавняя жизнь? Похоронка на отца. Победные веселья по возвращению фронтовиков… Мысли, мысли…
