Часть первая
Глава 1. Жареное-пареное
1
Редкие и плоские, словно льдинки, облака пристыли к высокому, чуть подсиненному небу, до белизны размытому по окоему. Края их золотились в лучах низкого солнца и обжигали взгляд. Тихо, пустынно, вяло…
Шура торопилась, широко шагая, и я едва поспевал за ней, не без усилия поднимая латанные, не по ноге, валенки в галошах. До баз, чернеющих у самого леса, еще было двигать да двигать ногами. А скрюченные пальцы, удерживающие эти бахилы от ерзанья на голых ступнях, начали ощутимо деревенеть. И рад не рад я стал тому, что напросился к Шуре на дойку. Велика получалась цена любопытству – нахватаешь натертых волдырей и до конца каникул из дома ни шагу.
– Шевелись! – Шура оглянулась. – А то опоздаем – попадет из-за тебя от девчонок. Говорила – не ходи, увязался…
Я знал, что это она так, для порядка, сердится, но попытался прибавить шагу.
Ей, длинноногой и в обуви по размеру, идти не в тягость, а мне гнаться следом – маета, да и шестнадцать лет – не двенадцать, попробуй – сравняйся…
Два года назад Шура закончила семилетку, но учиться дальше ей не пришлось – и не в чем, и не на что. И в город её Хрипатый не пустил, отказав в справке с места жительства – работать, видите ли, в колхозе некому будет, если все в город кинутся. А без той справки нет человека. И Кольша год назад, прямо из города, ушел в армию. Ему не разрешили даже приехать в деревню – так и не простился он с нами…
Выше и выше поднимались базы перед глазами, задавленные с боков желтеющими, от натерянной соломы, сугробами, с шаткими двустворчатыми воротами, с лохматившимися хворостом крышами. Глубокие унавоженные тропки, пробитые к ним, тоже желтели.
Шура свернула на одну из них и повела меня к маленькой кособокой избушке с единственным квадратным окном, толкнула дверь. Лицо обнесло теплом, запахом парного молока и нагретого железа.
У стола, на скамейке, сидели: Маня, известная мне с давней ворожбы, как Мока, и Настя – Шурина душевная подруга и моя симпатия, а с ними, возле печки, тетя Таня Стебехова. Темновато, убого.
– Ты че так долго? – спросила Маня, лениво оглянувшись на скрип дверей. – Мы и печку затопили, и убираться пора. – Она щурила черные блестящие глазищи. – А этого зачем привела?
Шура потянулась руками к печке.
– Пусть поглядит, не помешает. – Она блаженно улыбнулась, касаясь нагретых кирпичей.
Я притулился к бревенчатой стенке, в уголок, робея: вдруг прогонят.
– Успеется. – Это уже тетя Таня вмешалась в разговор на правах старшего. Она глядела ласково, внимательно, бледное испитое лицо ее, с широкими разводами морщин возле глаз, посветлело. – Поглядит и поможет. Дел у нас не перечесть – найдет себе занятие под силу.
Была тетя Таня в истрепанной фуфайке, по плечам и рукавам которой кое-где торчали клочья ваты, в разбитых кирзовых сапогах, каких-то непонятных штанах-стеганках. Из давних разговоров я знал, что у нее погиб муж, а младший из троих сыновей – Ванятка умер прошлой осенью, наевшись с голодухи каких-то ядовитых ягод здесь же, в лесу, у скотного двора. Помнился он, лобастый, всегда улыбчивый, спокойный, и почему-то, встречаясь иногда с тетей Таней по соседству, я всегда прятал взгляд, будто был виновен в смерти Ванятки…
– А вырастет, – все поглядывала на меня тетя Таня, – глядишь и расскажет про нашу каторгу. Учится-то он, говорят, на одни пятерки…
Девчонки переглядывались с загадочными улыбками, рассматривая меня с некоторым интересом. Даже Настя поднимала как наведенные сажей дуги бровей в удивлении, словно впервые видела моё лицо, хотя частенько приходила к Шуре и все пощипывала меня за бока да поглаживала по голове, алея полными губами в трогательной улыбке. Да и слова ее не раз вгоняли меня в краску. Какие-то волнительные чувства охватывали душу, как появлялась у нас Настя…
Маня вдруг встала:
– Вы, как хотите, а я пойду, а то ребята вот-вот явятся.
– Все сейчас пойдем, – опять осекла ее тетя Таня. – Кто сегодня поит? – Она поднялась, кинув руку на поясницу.
– Моя очередь. – Шура отпрянула от теплой печки.
– Тогда пошли…
Я отшатнулся в уголок, пропуская девчонок вперед.
– Ну, как дела, жених? – Настя легонько тронула кончик моего носа. Он, как на грех, был чуточку влажным. – Гляжу – растешь.
Сердце мое трепетнулось, жар пошел в голову.
– Ну, давай расти, да быстрее, а то замуж охота. – Она прошла шустро, обдав меня запахом распахнутой одежды.
– Ха-ха-ха, – закатилась Маня, вываливаясь наружу. – Палец-то хоть от соплей вытри… – Она еще что-то говорила, но дверь захлопнулась.
Я стоял со звоном в ушах, с горечью в сердце.
– Дуреха, – посочувствовала мне Шура, заглянув в глаза. – Ты её шибко не празднуй. Она всегда такая – обидит и здесь же ластится. Пошли.
Выйдя за дверь, я обернулся, ловя взглядом алый закат. Над солнцем висел золотистый столб, предвещая холод. Слабый ветер натягивал из лесов сизую мглу, гася в ней четкость очертаний знакомых далей и деревенских дворов. У ворот ближней базы я увидел запряженного в покореженные сани однорогого быка. Возле них стоял Федюха Сусляков. Он что-то сказал Мане и хлопнул ее по заду. Та зычно расхохоталась и толкнула Федьку в сугроб.
Было в их грубоватой игре что-то залихватски-задорное, и завидно стало: так вольничать с девчонками я еще не мог.
– А ты чего тут? – спросил Федюха, поднимаясь из сугроба и отряхивая с ветхой фуфайки снег.
– Пришел Шуре помочь.
– Нет бы нам. – Он поглядел Мане вслед, унырнувшей в темную базу. – Мы вдвоем с Васеком и навоз выгребаем, и сено подвозим.
– Жидковат еще. – Тут как тут вывернулся из-за ворот Васёк Вдовин. – Пусть подтянется до нашего…
Я обошел их и шагнул в темноту базы. От острого запаха коровьего стойла засвербело в носу, глаза защипало.
– Ты бы не ходил сюда, в сырость, – услышал я Шурин голос и остановился.
Под крышей чирикали воробьи, прилетевшие на ночевку. Вдоль стен базы копились густые тени. Сквозило.
Девчонки покрикивали на коров, разойдясь по клетушкам, сгребали навоз к общему проходу.
– Постой вон с ребятами, – снова посоветовала Шура, ловко орудуя вилами в первом от дверей ряду клетушек.
Я развернулся, но проход загородили сани, которые понуро волок вроде бы безразличный ко всему бык.
– Раздайся назем, – заорал Федюха, – навоз ползет!
Мне стало неловко за свою неприкаянность, и я спросил Шуру:
– А лопата у тебя есть?
– Возьми вон у стояка, да осторожно: под корову шибко не суйся – они сейчас, как звери, голодные, зашибить могут…
