Еще затемно навалили мы на задние сани упряжи, сколь отец дал, а на передних сами устроились и решили так: один правит лошадью и держит дорогу, второй, завернувшись в тулуп, или спит, или просто отдыхает. Через какое-то время – меняемся. Я, на всякий случай, берданку под сено сунул и три патрона в магазин вложил. Та берданка вон до сих пор у нас. Её батька купил еще в Туле, возвращаясь как-то домой с заработков. И сохранилась она при должном догляде. Да и стреляли мы из неё мало, от случая к случаю. – Дед вздохнул. – Попрощались мы с родными и в дорогу. Я – за вожжи, Алешка – в тулуп. Лошади сразу взяли накатный ход. Сани-то, считай, пустые. Мы да упряжь не тяжесть.
Пока поднимался рассвет – миновали два ближних поселения, а на восходе, как крепко захолодало, растолкал я Алешку, а сам в тулуп – греться. Да и уснул. Только к обеду, на постоялом дворе, что верст за сто был от нашей деревни, очнулся. Лошади у коновязи. Алешка им овса в торбы насыпает. Денек солнечный, с морозцем. Да нам молодцам он не помеха.
В избе у смотрителя перекусили – он нас даже травяным чаем подогрел – и в путь.
Проехали еще две деревни: хилых, бедных. Ни собак, ни людей. Будто вымерли все.
Лишь по легким дымам, кое из каких труб, можно было судить, что там кто-то живет.
Дорога потянулась малоезженая, и лошади сбавили ход. По обочине бугристые наметы пошли. Леса зачернели беспросветные. К вечеру добрались до какой-то большой деревни. Смотрю – дома крепкие. Всё рубленые, высокие, резные наличники в окнах, ставни. Зажиточные, стало быть, люди в них живут. А раз так, то с ними можно будет и про обмен поговорить. Едем по улице. Вижу, у одного из дворов мужик, в добротном полушубке, подметает снег. Остановились возле него. «Хозяин?» – спрашиваю. «Хозяин, – отвечает, – а что надо?» «Переночевать можно?» – задаю вопрос с ходу – за день-то езды мы подустали, назяблись. «А чего ж нельзя, – осматривая нас и наши возки, заявляет он, – коль люди добрые». И давай расспрашивать: кто, да что, да откуда? Я, по старшинству, и выложил ему все: Алешке тогда только двадцатый год шел, а мне уж двадцать два миновало.
Выслушав нас, мужик пошел к воротам, отворил. «Заезжайте», – кивает. И мы, не раздумывая долго, коней за узду да в ограду. Ограда крытая. Двор тесом-горбылем мощеный. Конюшни на заднем дворе. Мужик в дом, а мы распрягать лошадей. Пока канителились, он появился. «Не беспокойтесь, – говорит, – я лошадок напою, немного погодя, колодец-то вот он, в углу ограды, а то с дороги простыть могут, нагрелись, и овса в торбы насыплю. А вы проходьте в дом, проходьте». Удивились мы столь нежданному гостеприимству, но промолчали. На крыльцо – и, через просторные сенцы, в двери. Рушники, занавески, лавки с резными спинками. Под потолком лампа большая. Все чисто, аккуратно. Затоптались мы у порога, застеснявшись такой благодати. А из горницы вышла хозяйка грудастая, и дочка на выданье – миловидная такая. У меня даже озорные мысли игранули. Но отогнал я их. Жду, что будет дальше. А хозяйка засуетилась, приглашая раздеваться, заулыбались. Что к чему? Сомнение взяло. И я, чтобы не травить душу, напрямик и спросил: «Отчего, мол, такой ласковый приём?» Оказалось, что они из орловской губернии – наши бывшие земляки, даже из соседней с нами волости, и ближнего села. В Сибирь подались еще до указа по переселению, самовольно. Челдоны, значит. По – нашему: беглые, бродяги, ссыльные поселенцы. Прожив в Сибири, без малого, лет тридцать, они, в отличие от нас, недавно прибывших, успели добротно обустроиться. Ну, земляки – так земляки. Нас за стол, как жданных гостей. А на столе всякая еда мясная, рыба, ягоды моченые, грибы, хлеб в больших круглых булках… Такого мы не то что не ели – не видели. Нахлебались, нажевались мы вместе с хозяевами, выпили. Алешку и потянуло на веселье – про гармонь стал спрашивать. А играл он на гармошке отменно. Еще там, в России, научился он всякой игре у соседа. Встал хозяин из-за стола и в горницу – несет оттуда трехрядку. Алешка как увидел ту гармонь – вскочил, глаза загорелись. Растянул он меха и пошел наяривать что-то залихватское – душа загорелась. В избу молодежь повалила. Девицы – «кровь с молоком». Парни тоже такие, что поленом не сшибешь. У меня, внук, без малого два метра будет и силенки бог дал за двоих, но ввязываться в ссору с теми парнями я бы не стал. И понеслось веселье, вечерки устроили. Выдал и я, по плясовому приглашению хозяйской дочки, цыганочку с выходом. Да так, что все притихли. И то – знай наших…
Я, как не прикидывал, не мог представить деда пляшущим. Это с его-то ростом и характером! Даже не поверилось. Но дед никогда меня не обманывал и откатал я назад свое сомнение.
– Почти до самого утра веселились, – продолжил он, – нас даже уговаривали еще остаться, а хозяин заявил, что за всю жизнь таких жарких вечерок не видел. Но я понимал, что в той веселой карусели и потеряться можно, и не на один день, а дома три сестренки и отец с матерью сидят без хлеба, ждут, тревожатся. И как не отрадно было – отказался от приглашений.
Утром наменяли мы пшеницы по деревне и домой. Груженные мешками сани не то что полупустые, и дорога вязкая. Лошади шли шагом, и к вечеру мы только добрались до первой глухой деревни. Подъехали к крайней избе, чтобы перекусить в тепле и, по возможности, попить чаю. Мужик с бабой и пацаном коротают вечер на печке. Ничего, разрешили поесть за столом. Хозяин и говорит: «Ночуйте у меня, а днем поедете. Тут перегон верст тридцать, сказывают – татары пошаливают…» Оглядел я их избенку – неуютно, да и лошадей некуда пристроить: двор голый – раздолье для конокрадов. «Нет, – говорю, – ждут нас, и ночь светлая, поедем потихоньку». А сам про берданку вспомнил и, садясь на задние сани, зарядил её на всякий случай.
Дремал, дремал, а не спится, тревожно как-то, предупреждение мужика на ум всплывает. А ночь лунная, без тучек. Обзор широкий. Вижу – из-за леса вынырнула повозка, а за ней двое верховых. Как же, думаю, мы разминемся? Колея узкая, а на обочине снег лошадям по брюхо, увязнем напрочь и кричу Алешке: «Придержи лошадь и не слезай с саней!» Решил, что встречные налегке, объедут, да и четверо их, и верховые – вытянут, если что. Сам за ружье, жду, что будет дальше. А те, в санях, почти вплотную подперли нас. Один из них, спрыгнув на дорогу, подскочил к нашей лошади и под уздцы. Верховые закружились сбоку, что-то затараторили не по-русски. Понял – татары. Я вскинул берданку, оттянул затвор и заорал во все горло: «А ну отринь от лошади, а то шкуру продырявлю!» Чужак откачнулся назад. Чуть в снег не сел. Держу его на мушке, а сам краем глаза слежу за верховыми. Один из них вдруг резво взмахнул рукой и меня, как ветром сдуло на другую сторону воза. Удар ногайкой пришелся по мешкам. Не ожидая повторения, я выстрелил вверх, над головой верхового. Вздыбилась его лошадь и в намет от саней, даже снег завихрился под копытами. Понесся за ним и второй. И ездоки, в санях, заторопились в объезд. А тот, что сидел сзади, хотел дубинкой меня достать, да мешки помешали. Я передернул затвор – берданка-то у нас с магазином, и еще раз грохнул поверх их лошади. «Хитрый, твоя мать!» – только и услышал я, глядя, как их лошадь выметывается сзади нас на дорогу. Минута, две и они растаяли в лунной мути.
А на другой день, к вечеру, мы, без всяких происшествий, были дома. – Дед примолк и повернулся ко мне спиной.
