Лиза как-то принесла на урок русского языка блокнотик, сшитый нитками из тонких берестяных листиков, а в чернильнице разведенную на воде сажу. Я удивился: как на этих листиках писать, да еще и не чернилами? Но оказалось, что можно: серые буквы на бересте вполне читались. И, с одобрения учителей, такие «тетрадки» стали носить все, у кого не было ни книг, которые можно было использовать для письма, ни газет, ни полуисписанных, как у меня, тетрадей.
Вероятно, и у Кольши в городе не было бумаги, так как от него с самой осени не приходили письма. Дед даже затревожился. Но председатель сельсовета – Полина Ильинична Кудрова успокоила его, сообщив, что дозвонилась в отдел кадров завода, где Кольша работает, и ей сказали, что с ним все в порядке.
Одно радовало: слухи о фронтовых успехах наших армий. Ван Ваныч даже принес однажды к нам на урок скрипку и проиграл какую-то бравурную мелодию.
– Это гимн нашей родины, – сказал он, оглядывая нас, – будем его разучивать и петь каждый день перед началом уроков.
Возражать учителю, а тем более директору школы, в то время было не то что не принято – запрещено, пусть негласно, но твердо. Как говорится, высказывать свое мнение о чем-либо было себе дороже.
Не радовало нас директорское нововведение, но, как оказалось позже, оно было и в районной школе. Исходила ли эта выдуманная необходимость от местных верхов или на уровне государственных масштабов – неизвестно. Мих Мих только заулыбался, выслушав наше недоумение по такой обязанности, но ничего не сказал.
А чуть позже, среди учеников, прошел слух, что всю затею с гимном выдумал Погонец Илья Лаврентьевич. Он где-то перед самой страдой вернулся с войны. Вроде бы по тяжелому ранению, но никаких признаков этого ранения не было заметно. Только хрипел он неприятно, и сразу же в деревне его прозвали Хрипатым. Погонец и до войны был председателем сельсовета и вновь воссел на место Полины Кудровой, обозначившись еще и партийным секретарем. Наши подозрения еще больше утвердились, когда однажды Хрипатый появился в школе перед самым началом уроков и до самого конца прослушал наше пение, одобрительно кивая головой. Возможно, и ему дали целевое указание на обязательное исполнение гимна перед началом уроков, неизвестно, но в следующем году мы его уже не пели.
Тогда меня и дернуло сказать Ван Ванычу, что я поигрываю на балалайке, и он нежданно-негаданно отыскал в школьном чулане мандолину, да еще и со всеми струнами. Медиатором послужила отломанная часть роговой расчески. И с того самого раза все бежали домой по окончании уроков, а я, под руководством директора, тренировался в игре на мандолине, разучивая гимн. К новому году мы с Ван Ванычем исполняли его дуэтом на удивление не только учеников, но и учителей. Он на скрипке выводил тонкую мелодию, а я – на мандолине усиливал её и расширял. И эта музыкальная практика как-то сблизила нас. И Ван Ваныч стал относиться ко мне с заметной теплотой. Да и я все больше и больше проникался к нему уважением. А потом мы пошли от гимна дальше: на иные мелодии, иной размах.
Не забывал я и балалайку: вечерами, когда все собирались в доме, я садился на табуретку, в прихожем углу, и наяривал на ней «подгорную» или «польку» на радость деда и матери. Даже Шура благосклонно относилась к моей игре.
И это увлечение музыкой отвлекало от тяжких мыслей и чувств, нет-нет да и окунавших меня в горечь невосполнимой потери.
* * *
Четвертый круг войны, пожалуй, был не только самым голодным, но и самым трудным в бытовом обиходе сельчан. Нехватка обозначилась во всем: не стало спичек, керосина, соли, исчезли из продажи и такие, казалось бы, малозначащие мелочи, как нитки, иголки, пуговицы, мыло… А как обойтись без них? Если в качестве пуговиц начали, по старинке, использовать палочки, а вместо спичек огниво, то нитки с иголками заменить было нечем, да и мыло тоже – выручал кое в чем щелок, приготовленный на древесной золе, но только – кое в чем. А одежда изнашивалась, рвалась, маралась…
Не у всех, конечно, и не сразу проявились те недостатки: у кого-то запасов оказалось больше или расходов меньше, иные раньше других перешли на жесткую экономию, но большинство сельчан оказались в глубоком провале. Выживали с горем, потерями, слезами, сердечной тоской…
Нам еще вместе с семенами проса привезли, по просьбе деда, с пуд соли, и мы её не расходовали, хранили в амбаре. Дед, по опыту давних лет, знал, что может наступить особо худое время, и пока соль была в магазине брал её там.
Сделал дед и лампадку из жести с трубкой от старой школьной ручки. Фитилем к ней стал свернутый из ваты от изношенной фуфайки жгут, а керосин наливался в пузырек от какой-то микстуры, валявшийся до этого в амбарном ящике. Хозяйственный дед хранил в том ящике не только разные железки и пришедший в негодность слесарный инструмент, но и всякую мелочевку, полагая, что в крестьянском подворье все может когда-нибудь пригодиться, и это не раз нас выручало.
Самодельный тот светильник горел не на лампадном масле, а на керосине, и заметно коптил. Дед и прозвал его коптушкой. Экономя керосин, коптушку гасили сразу же после ужина, и если на улице не было полнолуния или чистоты неба, наступала тьма-тьмущая. Деревня погружалась в непроницаемую черноту, поскольку керосиновыми лампами никто не пользовался из-за дефицита керосина, а электричества в деревне еще не было.
В этой давящей взгляд темноте в окнах отражался только снежный нанос в палисаднике да выделявшиеся на его фоне крестовины рам. Встретить на деревне человека в такое время было мудрено, даже собаки прятались по сеням или в закрытых сараях, побаиваясь возможного появления волков.
В такую рань для сна я сползал с полатей к деду на печку и затягивал его в разговор. Негромко, чтобы не беспокоить матушку и Шуру, устроившихся спать в горнице, он заводил какой-нибудь рассказ. А я, подкатившись к нему под бок, чутко ловил каждое слово, мысленно уносясь в то прошлое, которое воскрешал дед.
– Народ в нашей деревне водворился в основном из Тульской губернии, – как-то начал он. – Мужики, большей частью, мастеровые: плотники, бондари, шорники, слесари… Многие успели и коней купить, и пахотный инвентарь за деньги, выделенные государством на обустройство, но, не имея местных навыков и знаний о сибирском климате, не справились с посевами. Начались такие же вот нехватки с хлебом. А батька мой – Федор Алексеевич добрый шорник был, сбруи лошадиные шил, хомуты ладил. И мы тогда уже две лошади купили у местных киргизов – раньше казахов так называли. По Иртышу тут уже станицы казачьи были. Их основали служивые казаки. Может, подражая им, и стали киргизы казахами, но все переселенцы еще долго, до самой войны, звали местных соседей киргизами. – Дед примолк на минуту. – Так я про что начал-то? Не туда вроде загреб.
– Про хлеб, – дедушка, – что его не стало, – горя нетерпением, как выдохнул я.
– А-а… Вот и решили мы с братом Алешкой – он потом погиб в Первую войну с германцами, – в северные волости съездить, поменять там несколько хомутов и сбруй на муку или зерно. По слухам, там у них пашню давно подняли и пшеница отменно родилась.
