Пока я ел, подковылял к нам Антоха с такой же миской каши.
– Сильно ушибся? – тихонько, чтобы не услышала матушка, спросил я.
– Не-ее, чирей на ноге срезало, как ножом, кровище бежало, еле остановил листом подорожника…
Где-то взвизгивали и смеялись девчата. Хохотали парни призывного возраста. Они или обливались водой, или просто дурачились. Но я уже проваливался куда-то, охваченный неотъемным сном, с какой-то тихой радостью в мыслях и душевным успокоением.
3
В углу огородика, в котором мы сажали овощи, шныряла по пряслам серенькая, с синим галстуком на горле, варакушка-огородница. У неё вывелись птенцы, и она беспокоилась за них, хотя я и ходил по огородику каждый день, поливая огурцы и капусту. «Вот ведь маленькая птичка, а как тревожится за своих детей, – думалось мне, – попуще людского».
– Эй, ты где? – раздалось с улицы, прервав мои философские размышления. – Выйди-ка на разговор.
Голос был вроде знакомый, но чей – не угадывалось. Вылив из ведра воду на грядку, я пошел за ограду. У ворот стояли Паша и Славик. Мы не виделись со Славиком давно, и это его голос я не узнал сразу.
Мелькнула тревожная мысль: «Что-то случилось – ведь не могут же они в такое запарное время прохлаждаться…»
И я, сдерживая голос, здороваясь, спросил:
– Чего вы?
– Да вот, – Паша кивнул на друга, – Славик уезжает.
– Как это? Куда? – Я внимательно поглядел на их лица: не разыгрывают ли?
– Фашистов погнали от Ленинграда, – засиял глазами Славик, – нас всех отправляют домой.
Новость настолько ошарашила, что я какое-то время молчал, пытаясь поймать ускользающие мысли для нужных слов, и едва шевельнул языком:
– Когда вам ехать?
– Да вон уже все собрались у конторы, – Славик кивнул через плечо, – до района пойдем пешком, а там в город нас увезут на машинах – и в Ленинград по железной дороге…
Жаль тиснула сердце. Вспомнилось, как мы дружно играли в разные игры, ходили в лес, рыбачили, как заступались друг за друга в ребячьих разборках, делили радости и огорчения и даже кое-какую еду, если что-то перепадало от взрослых помимо общего застолья. А память потянула из туманного небытия полузабытое лицо отца и всего его с поднятой рукой, призывающей солдат в атаку, в шинели, опоясанного портупеей. Именно таким он был на последней фотографии из полученного по весне письма, и я вдруг сказал Славику:
– И мой отец освобождал твой город и три года стоял за него.
– Я помню. – Славик положил мне руку на плечо. – Приезжайте с Пашей ко мне в Ленинград. Сейчас никто не знает – уцелели или нет наши квартиры и где нам придется жить, а как только всё станет известно, я вам напишу. Ладно?
Паша растянул полные губы в усмешке:
– Ничего себе ты загнул! Это где он есть-то, твой Ленинград! И на какие шиши нам туда добираться и в чем.
– Захочешь – узнаешь где, – Славик ткнул ему пальцем под бок, – а кончится война и все изменится – будут тебе и гроши, и галоши. – Ха-ха. – Он так и светился радостью: еще бы – из такой провальной глухоты да в родную купель, в златой город.
– Пойдем проводим, – кивнул я Паше.
– Не надо, – Славик отмахнулся, – зачем лишние переживания. Давайте здесь прощаться. – Он вдруг обнял меня и прижал к себе до перехвата дыхания. Я даже не ожидал от него такой силы. – Ты, Ленька, наилучший из ребят, с умом. Двигай так дальше и вырулишь, куда тебе захочется.
У меня сердце дрогнуло от его душевности, глаза затуманились.
А Славик охватил и Пашу и что-то говорил ему, но я, в заливе зыбких чувств, не различал слов.
Обменялись пожатием рук, и Славик побежал от нас, сверкая подошвами потертых башмаков.
Мы смотрели ему вслед молча: я – с чувством легкой грусти и осознанием невосполнимой потери, Паша, вероятнее всего, так же.
4
Паша застал меня в дровнике: я укладывал в поленницу наколотые дрова и не заметил, как друг махнул через плетень.
– Пойдем за утятиной, – крикнул он.
– За какой утятиной? – не понял я его горячности. – У тебя что – ружье появилось?
– А мы без ружья. Ребята вон на береговых плесах хлопунцов хлещут.
– Что еще за хлопунцы? – Я придержал поднятое полено.
– Да утиный молодняк. Они уже полностью оперились, а летать еще не могут, что те грачата.
– Где ж ты поймаешь утенка на воде? Они же шустрее шустрого.
– Их и ловить не надо – всё просто. – Паша усмехнулся. – Они как раз сейчас, к вечеру, начнут из камышей на плесы выплывать – разную там мошкару и семена ряски склевывать. Мы их там и застанем. В общем, объяснять долго, увидишь, что и как. Пошли, а то опоздаем!
Ну как не поверить закадычному другу! И я, крикнув деду, что отлучусь ненадолго, выскочил вместе с Пашей за ограду.
– Погодь чуток, – Паша придержал меня, – надо хлысты взять. Я их, как к тебе идти, вырубил и под плетень положил.
– Что за хлысты? И зачем?
– Узнаешь, – Паша подмигнул, – не торопись.
Под плетнем лежали длинные, вроде удочек, ивовые прутья. Забрав их, мы двинулись к озеру.
Огромное солнце облило неистовым светом всё приозерье, золотя травы и маковки камышей, заслонявшие зеркально светящийся плес. У куста чернобыльника мы сняли штаны и полуобнаженные двинулись к берегу. Мягко запружинил прибрежный мох, по щиколотку охватывая погружавшиеся в него босые ноги. Теплая водичка плеснулась на пальцы. Больше и больше. Я не сводил взгляда с идущего впереди Паши, точь-в-точь копируя все его движения. Вот он пригнулся, раздвигая руками реденький береговой камыш. Видно стало и весь размах мелководья, и множество плавающих на нем уток.
– Бежим! – скомандовал Паша, и мы вмиг вынеслись из зарослей на открытую воду.
Несколько утиных выводков оказались совсем близко от нас.
Паша дико заорал и хлестанул пару раз прутом по воде. Что тут поднялось! Напуганные нашим мгновенным появлением и резкими хлопками, похожими на выстрелы, все летающие птицы заметались над водой, а хлопунцы, далеко отплывшие от спасительных камышей, поныряли в густоту ряски.
Паша, подняв прут, остановился и стал оглядываться. Я принял ту же позу, пока еще ничего не понимая. Несколько напряженных мгновений, и из воды в разных местах стали выпучиваться блестящие от влаги кудельки водорослей. Не трудно было догадаться, что под ними затаились вынырнувшие хлопунцы.
Высоко поднимая ноги, чтобы не плескать воду, Паша стал подкрадываться к одной из таких куделек. Я наблюдал.
Приблизившись к ней шагов на пять, Паша со всего размаха хлестанул по той ряске прутом, и из под неё вывернулся вверх брюшком хлопунец. Он еще трепыхался, когда Паша схватил его. Утенок был уже со взрослую птицу, полностью оперенный, лишь на крыльях у него торчали синеватые перьевые трубки с кисточками пуха на концах.
