– А где Антоха?
– Выскочил за тальник, пошли! – Паша отмахнулся от комарья и заторопился на край леса. Я – за ним.
Жар так и полыхнул на нас, едва мы выбрались на опушку, но воздух в поле был легче и прозрачнее, лишенный запахов прелых листьев и птичьего помета. Да и неприятный грай грачей поутих, хотя черные птицы, как большие хлопья пепла от пожара, долго и зло сопровождали нас в степь. Было как-то тревожно и не радостно.
2
Бык шел медленно, с перевалкой, низко опустив лобастую голову. Два полусбитых рога как-то скорбно торчали у его широких, обкорнатых морозами ушей. Пыль из-под уродливых копыт всплескивалась серыми фонтанчиками и тут же падала на изрезанную колесами дорогу. Я не без усилий сидел на его худой, с выпирающей хребтиной, спине, морщась при каждом шаге от болевого вдавливания костлявых позвонков в ягодицы, и с унынием думал о том, что эту пытку придется терпеть весь долгий день на жаре и палящем солнце. Нас, копновозов, было не меньше десятка, и мы замыкали длинный обоз бричек и конных граблей – в страду выгнали на покос всех, кто хоть как-то мог помочь в уборке сена.
Антохе достался высокий, с крутыми рогами, бык, такой же костлявый, как и мой, только попроворнее. Чтобы держаться рядом со мной, Антоха то и дело дергал за налыгач, сдерживая ход быка.
Еще только-только засветилось раннее утро, обрызгав землю скудной росой, робко проклюнулось зоревое пламя над лесом, и в этой слепой знобкой прохладе не верилось в палящую ярость солнца, обжигающий зной, казалось, что так и будет весь день: тихо, вяло и серо… Не хотелось ни говорить, ни думать, хотя в душе и притаилась тревожная искорка: как-никак, я ехал ни на какую-нибудь там прополку, а на более серьезную работу – не подвести бы матушку и деда, не хуже других быть на глазах у людей…
Неохватно широко раскинулись луга в приозерье: травы и травы в еще не ослепленных солнцем далях, да редкие островки ивняков.
Косо проскользнул в стороне соколок в стремительном полете, и какая-то птичка сорвалась из травы, испугавшись маленького хищника. Трепеща тонкими крыльями, она метнулась к дороге, под брюхо моему быку, и погнавшийся было за нею соколок рассек воздух у самой морды равнодушного ко всему одра. Бык даже остановился. В серой пыли я разглядел жаворонка, косившего в небо бусинкой глаза. Показалось, что птичка хитровато подмигнула мне – мол, знай дело.
Соколок взметнулся вверх, крутанулся несколько раз вокруг и свалился в сторону. Тут же юркнул в траву и жаворонок.
– Видал? – кивнул я Антохе.
– Хитрец. Понимает, что ли, где можно спастись? – удивился Антоха.
Вдали, у кустов ивняка, гуртился колхозный табор: распрягали быков, лошадей, ставили в ряд телеги, готовились к работе.
Меня встретила матушка.
– Давай подложим тужурку, – предложила она, когда я показал на костлявый хребет моего быка, – иначе набьешь задницу…
Когда я вновь уселся на спину тягла, прикрытую тужуркой, матушка взялась за ярмо и потянула быка к ближней копне, скатанной из валков сена.
– Заводи вокруг, – крикнула она мне.
Я толкнул быка коленями, и он тронулся с такой же равнодушной неохотой, с какой шел по дороге. Обойдя вокруг копны, бык без команды и принуждения остановился – работа для него была знакомой.
Матушка подсунула тяговую веревку под копну и завязала петлей её конец на ярме.
– Тяни! – Она махнула рукой.
И поволок я копну к зароду будущей скирды. Возле него уже ковырялись деревянными вилами скирдовщики с бригадиром.
– Куда? – обратился я к бригадиру.
– Ставь тут…
И пошло дело – ходка за ходкой, копна за копной… Скирда росла, и вставал день – солнечный, жаркий. Тужурка, подложенная под мой зад, то и дело сползала и приходилось изо всех сил упираться коленями в ребра быку. От постоянного напряжения мышцы на ногах болезненно ныли, теряя силу, и я еле-еле держался верхом. Жар пек непокрытую голову (нечем было), солнце слепило глаза. У истомленного зноем и оводами быка потянулись лохмотья слюны. Он стал упираться, косить налитые краснотой глаза на ближние ивняки…
Ближе к обеду Антоха не удержал своего «рысака». Одуревший от жары и кровососов бык кинулся к незавершенной скирде и снес у неё своим тяжелым телом пол-угла. Едва успел незадачливый копновоз скатиться на землю – раздавила бы его скотина о плотное сено. Но вместо тревоги за мальчишку, бригадир, вырвав у Антохи погоняльный прут, перепоясал им горе-копновоза пару раз. Красный от стыда, Антоха кинулся ловить упрямого быка…
Вроде и не касался я сена, а труха насыпалась за ворот, саднила разопревшее на жаре тело, болезненно зудела на спине и пояснице. Зной тяжело давил темя, в ушах шумело, а ноги все больше и больше немели от перенапряжения. Кроме всего бык, отгоняя оводов, мотал тяжелой башкой и надергал руки.
– Устал, сынок? – участливо заглядывала мне в лицо матушка. В её потемневших глазах угадывалась тревога. – Потерпи, немного осталось до обеда.
Я настойчиво качал головой, пытаясь бодриться, а сам лишь каким-то чудом держался на быке. Еще бы самую малость, чуть-чуть, и силы бы оставили меня.
– Обед! – наконец объявил бригадир, втыкая свои огромные вилы в кучку сена.
И сразу все повеселели, покидали свои грабли и вилы, устало распрямились. Послышались шутки, прибаутки, повеселели лица.
Стан был недалеко, у степного колодца с журавлем, под большими ракитами.
Так и хотелось свалиться с ненавистной, набившей ссадины на заду бычьей спины и побежать вместе со всеми к благодатной тени. Да надо было отвести быков под кусты, в такую же тень, спутать – иначе убегут и ищи их свищи.
Антоха с осунувшимся лицом, едва не плача, тянул своего крутолобого одра за налыгач, поворачивая ко мне. А бык завернул голову в другую сторону, налил кровью глаза и пер в кусты.
Я понял, что Антохе не справиться с упрямой скотиной, внесет бык его в тальники, а там сучья, что пики.
– Прыгай! – закричал я приятелю. – Прыгай!
Но Антоха, бросив налыгач, медлил. Скорее всего, опасался попасть быку под ноги.
С треском вломился бык в зелень кустов. Копновоз слетел с его спины кувырком, будто смахнутый невидимой рукой.
Заходил кругами и мой бык, упрямо закрутил шеей. Ждать Антоху было опасно, а бросать скотину и того больше – убежит в деревню, в прохладу базы, и позора не оберешься. Да и бригадир своё скажет – огреет черенком вил, а это тебе не погонялка. И я дал волю быку. Он даже затрусил полурысцой – откуда силы взялись. Я едва держался, уцепившись за выпирающий загривок, и невольно застонал. Тужурка не больно помогла, и высоко выпирающие позвонки до ссадин натерли мне мягкие места.
Пока я спутывал быка, показался из кустов Антоха и, хромая, двинулся к стану.
Я нашел матушку в тени дуплистой ракиты, и она подала мне миску причитающейся из общего котла каши, сваренной на молоке.
