Матушка улыбнулась.
– Носки тебе и деду свяжу, а вообще – многое можно. Раньше и зипуны вязали.
– Что за зипуны?
– Тужурки такие теплые, без воротника…
Утка, которую я начал рисовать, поплыла не в камыши, как я хотел, а к берегу, и глупо – там притаился за кустами охотник.
Рисование захватывало, поднимало воображение, но и разговор с матушкой тянул к себе. Да и матушке, видимо, наше общение нравилось, потому что она продолжила затронутую тему:
– А еще лен пряли и рубашки из него шили.
– Что за лен?
– Растение такое волокнистое. Из него не только тканое полотно делали, но и масло давили из семян.
Из-за нехватки книг любые новые знания захватывали сознание, потому я и с засветившимся интересом попросил:
– Расскажи, расскажи про всё это!
Она покачала головой:
– Будет ли тебе интересно? И поймешь ли, что к чему?
– Пойму! – возгордился я.
– Тогда слушай…
Пока охотник ожидал утку, в небе появился коршун. Его я заштриховал начерно, почти истерев торчащий стерженек карандаша.
– Сеяли лён вначале июня, – потянула свой рассказ матушка, – руками, под околочком, на новых землях, а дёргали во второй половине августа и тоненько стлали на жнивьё от покоса, на бугорке и солнцепеке – улёживаться недельки на две. После – вязали снопы, обколачивали семена и сушили снопы в бане, на полке. По окончании сушки лён мяли мялками. Занимались этим женщины. Обмятый лён вязали в «горсть». Двадцать «горстей» назывались десятком. Часто лён в «горстях» оставляли до глубокой осени, а после – трепали, хотя лён можно трепать и сразу после мялки, коль время есть. Перед трепанием лён сушили на печках. Трепак – это деревянное приспособление в виде маленького весла, скошенного с боков…
Я слушал, мало чего понимая, но молчал. Меня услаждал матушкин голос: ровный, мягкий, спокойный. Что-то далекое натекало мне в душу от этого голоса. Память ли сердца о младенчестве, о том времени, когда матушка рассказывала мне детские сказки, убаюкивая, или глубокая любовь к ней лелеяла душу, но отрадно мне было и сладостно.
Сыновья любовь к отцу как-то притухла за годы войны. Да и не успела она у меня устояться, вырасти до тех пределов, когда и сердцем, и душой чувствуешь кровную связь с родным человеком, осознаешь его неотъёмную близость с собой, глубину его жизненной духовности, и трепетно ловишь каждые отзвуки его голоса. А матушка вошла в моё сознание, возможно, еще раньше грудного младенчества, с самых мгновений моего зрительного восприятия света. Я как бы впитал все флюиды её естества, глубоко и на всю жизнь. Да и где он – отец? Тревога за него засела в душе глубоко и неотвратно: стоит только улететь мыслями в прошлое. А матушка – вот она, рядом…
– …Оставшиеся после трепания отходы, – продолжала матушка, – использовали для грубого тканья на мешки или попоны, или вили из них веревки. Затем шел процесс чесания. Лён чесали специальной щёткой из гвоздей. – Увлекшись, она гнала и гнала пряжу на веретено, и скорее воспоминания подняли в ней желание высказаться, чем мой интерес. – Очесанные «куколки» – по пять «горстей» – привязывали на прялку и пряли, обычно – зимой, на нитки, которые затем мотали на рогатки и крестовины. Полумотки мочили и совали ненадолго в древесную золу…
А охотник-то оказался добрым – он не стал стрелять утку, а поднял ружьё на коршуна. И эх! Кончился стерженек – зацарапали бумагу обстроганные концы карандаша, и пернатый хищник так и остался висеть над уткой. Жалко.
А матушка, не замечая моего сожаления, продолжила:
– После этого их сушили на печке и сутки парили под тряпками, полоскали, снова сушили и разматывали на бобины. Потом – сновали на сновалке и ткали на самодельных станках на холсты. Вытканные холсты мочили, колотили вальками и снова сушили. В то время все берега нашего пруда были сплошь устелены холстами. Мочение повторялась несколько раз в день – мочат и колотят, мочат и колотят. Такое отбеливание длилось недели две: обычно – весной, до прополки хлебов. И холст становился белым. Из него вручную шили рубахи, штаны, рушники, занавески и полога… Рушники и рубахи расшивали специальными нитками, называемые бумагой. Их покупали в торговых лавках…
Уже знакомой в какой-то степени с крестьянской работой, я прикидывал: как да что? И был поражен тем объемом работы, который нужно было проделать, чтобы получить тот самый, пригодный для шитья рубах, холст. «Это сколь же дел! – закрутились в сознании примерные прикидки по всему тому, что рассказала матушка. – Не охватить!» Меня даже рисунок перестал интересовать. Я глядел, как мелькают спицы деревянного колеса прялки, и слушал.
– Почти так же обрабатывали коноплю. Конопляное волокно – грубое и толстое – шло на изготовление веревок, которые сучили на деревянных бобинах, дома, используя специальные отверстия в лавках.
Ткацкие станки, прялки и разные принадлежности к ним продавались в торговых лавках, но многие делали их и сами, украшая различными узорами.
Матушка замолчала и внимательно поглядела на меня.
– В какой-то книжке, у Шуры, я видел рисунок, на котором мужики были в лаптях, – поняв, что она закончила свой рассказ, опустился я в мысленных образах от одежды к обуви.
– Лаптей, сынок, в Сибири не носили: сапоги или чирки. – Матушка отставила к стенке прялку, просматривая сученую нитку. – Мужские чирки шились чаще всего с голяшками, женские – со шнурками. И сапоги, и чирки были из кожи крупнорогатого скота. Для чего сырую и подсоленную кожу погружали в кадки с раствором «квасцов», приготовленных из ржаной муки. Шерсть из шкур в квасцах полностью выпадала, после чего – шкуры дубили. Для дубления использовалась ивовая кора – лыко…
Хлопнула дверь – в избу вбежала Шура, вся облепленная снегом, и наш разговор прервался.
4
Едва я закончил делать домашнее задание, как со двора пришел дед.
– В амбаре я нашел старые заячьи петли, – сообщил он, – надо бы их поставить, попытать удачу, а то постность надоела – мясца хочется.
Я обрадовался такой возможности, выскочил из-за стола.
– Не суетись. – Дед усмехнулся. – Сейчас в лес не сунешься – снегу по пояс. Вот схожу к Дашке Шестовой – её мужик до войны шибко охотой увлекался. Лыжи должны остаться.
– Отдаст она их тебе, – гася вспыхнувшую горячность, засомневался я.
– А что не дать-то? Мужик её в первый же год погиб где-то под Москвой. Жди – не жди, не воскреснет. Самой ей лыжи не нужны, а девчонка у неё еще малолетняя. Да и охотничьи лыжи не для женского пола. Я ей, может, чем-нибудь помогу за это. Без мужского догляда двор их, да и дом, поди, за три года обветшали – руки надо прикладывать, и ни какие-нибудь, а мастеровые. Я, слава богу, еще кое-что могу делать по плотницкому ремеслу.
– Так ты сейчас и иди! – вновь заторопился я.
