Мока вытащила пеструю курицу, поднялась, держа её обеими руками, шагнула к столу. Все молчали. Лица у девчонок как-то неузнаваемо изменились. Но я глядел на курицу. Поняв, что не ястреб ее сцапал и не зверь какой, а люди, курица перестала трепыхаться, успокоилась, щурила блестевшие, будто стеклянные, глаза на слабый свет коптилки, поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, так что свет падал или в правый, или в левый глаз, и трясла маленьким зубчатым гребнем.
– Ставь в середку! – прошептала Зоя.
Курица шагнула по столу раз, другой, как бы ища нужную чашку, и вдруг остановилась возле той, в которой был накрошен хлеб, клюнула лениво и принялась глотать шершавое крошево.
Глаза у Моки вспыхнули оранжевым пламенем, брови поднялись, черные и тонкие, а рот приоткрылся.
– Везет тебе, Любка! – с придыхом сказала Шура, щуря глаза. – Богатый женишок-то будет…
– Ночью на улицу ходить бояться, а женихов ворожат, – опять зашептал щекотно Паша и усмехнулся.
Я молчал, осмысливая ворожбу. «Ну да, хлеб – богатство, ясно. А пшеница, уголь?.. И причем тут курица?..»
– Теперь я! – Шура вскочила, взяла курицу, оттянув ее от понравившейся чашки. Так же, как и Мока, она исчезла в лазе, под печкой. Опять послышалось квохтанье, Шура попятилась, в руках у нее была теперь белая курица.
Я даже привстал со скамейки, так интересна была мне судьба Шуры.
Белая курица гордо прошлась вдоль стола и замерла напротив зеркала. Ее отражение было видно четко, и птица будто любовалась собой. Шура, незаметно для других, подталкивала к ней поближе чашку с хлебными крошками, но курицу не интересовала еда. Она стала поворачиваться перед зеркалом то одним, то другим боком.
– Чепурной у тебя будет, гулена! – прошептала Настя, всплеснув руками, отчего еще больше напомнила мне бабочку-белянку. – Теперь я, я!
– Нет уж, девчонки, – запротестовала хозяйка, – мой дом.
– Ну и что? – сгребая под мышку курицу, крикнула Настя. – Подумаешь!
Девчонки и одуматься не успели, как она, едва ли не вся, скрылась под печкой.
– Выскочка! – Зоя покривилась. – Знала бы – не позвала ее.
– Ничего, – успокоила хозяйку тоже не совсем довольная своей судьбой Шура, – это, может, и к лучшему.
– От разошлись! – сказал довольно громко Паша, но его услышал только я.
В это время Настя появилась из-под печки с черно-пестрой курицей, заторопилась к столу и чуть не упала. Предохраняя себя от падения, она выпустила курицу из рук, и та шмыгнула под стол, в темноту.
– Безрукая! – крикнула Зоя, рыжие ее волосы сыпанули золотистым блеском, и мне показалось, что от них полетели искры.
Девчонки склонились под стол, но курицы там не оказалось, Паша проворно нырнул за скамейку, на четвереньках кинулся в темную горницу, зашумел там, на что-то натыкаясь.
Девчонки вскочили, чуть не свалив меня, ринулись тоже в комнату, но Паша уже нес курицу, отчаянно бившуюся в его крепких руках.
– Теперь на нее не поворожишь! – со злорадством крикнула Зоя. – Она порченая – в мужицких руках была!
Паша горделиво протянул курицу.
– Мужики не люди, что ли?
– Люди, но мы на них ворожим!
Зоя схватила птицу и шмыгнула к печке. Она довольно быстро нашла там особенно красивую по расцветке пестро-красную курицу и поставила на стол. Та, будто понимая нетерпение девчонок, тут же принялась долбить белым, как кость, клювом черные угли.
– Кузнец, кузнец-молодец! – закричала Настя.
– Ну и что, ну и что? Кусок хлеба завсегда будет, а тебе там одноглазая осталась, да петух, – охладила ее радость Зоя.
– Как одноглазая? – «Бабочка-белянка» побледнела.
– А так, кур у нас больше нету. Пять всего и петух. Пятая с одним глазом, выклюнули недавно.
– Чего она с одним глазом увидит? – подлила зла Мока.
– Петух, может, еще лучше, – попыталась замять неувязку Шура.
– На петухов не ворожат, – стояла на своем хозяйка.
– Откуда ты знаешь? – Шура щурила хитроватые глаза!
– Мужики и петухи одного рода.
– Во! – опять крикнул Паша. – Еще подерутся!
– Ладно, пусть будет петух, – вдруг неожиданно согласилась Настя, и все сразу притихли. Зоя даже вызвалась помочь ей поймать кусачего петуха.
Паша ухмылялся, тряс головой, как заправский мужик, слушая шум под печкой.
Великолепный, с огненными перьями петух, с огромным красным и кустистым гребнем, с хвостом в желтых серпах, долго топтался на столе, потом наклонился над чашкой с водой и стал пить, высоко поднимая разукрашенную голову и разевая клюв.
– Пьяница будет, – толкнул меня Паша, но Зоя хмуро взглянула на нас, и мы притихли.
А петух прошел к зеркалу, потряс над своим отражением кроваво-красном бородкой и вдруг оглушительно, на всю избу, закукарекал, замахал крыльями, сдувая со стола крошки. Все было ясно: пьяница, форсун, забияка-весельчак. Вдобавок ко всему, когда девчонки схватили разошедшегося петуха, он нагадил на стол.
Настя-бабочка совсем поникла, будто побыла под дождем. Мне даже стало жалко эту бледную девчонку.
– Но ничего, – успокаивала ее Зоя, когда петуха водворили под печку. – Я еще одну ворожбу знаю. Там можно будет увидеть этого пьяницу. Ты лицо запомнишь и не пойдешь за него…
– От дал! – смеялся Паша. – Чуть не в руку!
– Не скалься, – одернула его хозяйка и взяла со стола зеркало, – а то выгоню.
Паша прижимал зубами нижнюю губу, пытаясь сдержать непрошенную, рвущуюся из глубины души, улыбку, гнул голову на грудь.
– Надо поставить зеркало перед собой, – объясняла Зоя, – и глядеть в него, не мигая, там и покажется этот самый – она явно кому-то подражала, но не совсем удачно, забывала нужные слова. – Только делать это надо в одиночку. Лучше в подполе…
Начиналось что-то таинственное, чего я так долго ждал: сидеть ночью в подполе, да в одиночку, не так просто – смелость нужна.
– В темноте, что ли? – совсем бледнея, спросила Настя.
– Да нет, фонарь зажжем. – Зоя опять тряхнула рыжими волосами, и опять от них пошел искрометный блеск. – Без света в зеркале ничего не увидишь…
По мере того как Зоя объясняла правила ворожбы, Мока все дальше и дальне, незаметно, но верно отодвигалась к краю стола.
А Шура слушала, затаив дыхание и округлив глаза: такое она любила.
– Ну что, будешь ворожить? – тихо спросила хозяйка, голосом полным таинственности.
Настя неожиданно кивнула.
– Тогда я фонарь занесу.
– Такую ворожбу, поди, после двенадцати часов вести надо, – засомневалась в правильности предстоящего таинства Шура.
