– И сейчас будет есть, – добавил кто-то. – Дед у него не из бедных.
– Теперь тебе в самую пору с Марфиным Пашей схлестнуться, – продолжал свое Степа.
– Хватит, – вступился, наконец, за меня Кольша, – в другой раз. Видишь, дышит, как загнанный жеребенок…
– Ладно, отложим, – согласился Степа, махнув рукой.
Интерес ко мне сразу пропал. Ребята заговорили о своих деревенских делах. Лишь один мальчишка, которого Степа назвал Пашей Марфиным, нет-нет да и бросал на меня быстрые взгляды, как бы оценивая, и в душу закрадывалось что-то тоскливое, съедающее все то теплое, что открылось мне в новом знакомстве. Уж я-то знал, что борец из меня аховый и те две победы были случайными и, когда придется схватиться с крепким, словно сбитень, Пашей, более сильным, чем я, все и раскроется. С тихой тревогой я робко прилег рядом с Кольшей.
– Чего не искупаешься? – спросил он тихо. – Стыдишься?
Я кивнул.
– Тут стыдиться нечего, – услышал нас Степа, – все свои.
– Коля-я, Леня-я, – услышал я крик, – пошли обедать!
– Это Шурка зовет, – понял Кольша, поднимаясь, – пошли, наотдыхались. Воды еще качать на полив из колодца…
– И я с вами, – отряхивая штаны, сказал Степа, – по пути, и кишка кишке бьет по башке.
Поглядев еще раз на зеркало пруда, как пояснил Кольша, вырытого казной еще до революции, я зашагал, как можно бодрее, чтобы не отставать от старших, и немало удивился, когда заметил, что и Паша Марфин идет за нами, держа некоторое расстояние.
Мое частое оглядывание не осталось без внимания: Степа остановился, поманил преследователя рукой.
– А ты куда? – Он преградил Паше ход.
Крепыш не ответил, но в его глазах не было и тени робости.
– Язык проглотил, – поддел его Степа, – тоже мне, силач, увидел городского и поджилки затряслись.
– Да пусть идет, – встрял Кольша, потянув Степу за рукав. – Тропы не жалко…
Но, когда Степа свернул в свой двор, а мы двинулись дальше, Паша направился за нами.
– Ты к нам, что ли? – поинтересовалась Шура.
– К вам, – с беспечной серьезностью кивнул навязчивый попутчик, – хочу посмотреть, с мясом вы щи едите или нет.
Шура закатилась задорным смехом, и Кольша заулыбался.
– Если с мясом, то бороться с Ленькой не будешь? – понял он Пашу.
– Не знаю, – искренне сознался тот, – я-то пустые ем…
Никакие приглашения деда, матери, наши не смогли завлечь Пашу за стол. Так и просидел он на ящике, у дверей, пока мы обедали.
Когда стали убирать со стола, Паша поднялся и, ничего не сказав, ушел. Какие он сделал выводы, было непонятно.
– Это Таи Марфиной парнишка? – спросила матушка у деда, когда Паша промелькнул мимо кухонных окон.
– Её. – Дед поглаживал лихо загнутые на концах усы, щурился по-доброму.
– Какой упрямый, а ведь вряд ли сыт.
– Не в этом дело, – дед полез за кисетом, – ты же знаешь, что по старому обычаю, в крестьянстве, детей вместе со взрослыми за стол не пускали, а отец его – Максимка строгих правил был мужик. Так что – тут воспитание, – последнее слово дед произнес с оттенком некоего уважения и замолчал.
– Почему был? – В глазах матери мелькнула тревога.
– Месяц на фронте, а уже бумага в совет пришла – без вести пропал…
Дед еще что-то говорил, а мне вспомнился отец, его веселое лицо, васильковые глаза, крепкие руки, ласковый голос, и глухая тоска тиснула встрепенувшееся сердечко.
2
– Вставай, сынок, – будила меня матушка, – к тебе новый друг пришел, у ограды ждет…
Я вскочил и подбежал к окошку: на траве-мураве, развалившись, лежал Паша Марфин. Стало как-то радостно оттого, что он объявился, и робко – вдруг бороться затеет…
С необычной поспешностью и тревожными мыслями натянул я штаны и рубаху. Плеснув несколько раз на ладонь холодной воды, зачерпнутой кружкой из ведра, и выпив стакан молока, выскочил на лужайку.
– Ну ты и спишь, – без всякого приветствия встретил меня Паша, – идем играть. – Не дожидаясь ответа, он развернулся и побежал трусцой по тропинке через широкое поле, разделяющего окраины двух смежных улиц. Он был босиком. Вообще, обутых ребятишек я в деревне не видел и несколько стеснялся своих легких сандалий.
Низенькая избушка без чердака, обмазанная глиной, глядела двумя маленькими окнами на улицу. Через короткие сенцы с земляным полом мы прошли в полумрак Пашиного жилища. Сумрачно, прохладно. Под ногами тканые половики…
– Это Анютки Знатковой сынок? – услышал я низкий женский голос, еще не успев разглядеть находившихся в избушке людей.
– Ее, – ответил другой голос, позвучнее.
Тут я и увидел двух женщин, копошившихся у какого-то громоздкого сооружения из деревянных стоек и поперечен, длинный хвост тканой дорожки, тянувшийся среди этих устройств, и силился понять, чем они занимаются.
Паша между тем по-хозяйски прошмыгнул куда-то за печь и попросил:
– Мам, дай по пирогу, мы играть пойдем за избушку.
– Так бери под полотенцем, на листу, что на припечке…
– Мужик-то ее тоже там? – снова прозвучал высокий голос.
– Где ж ему быть…
И тут Паша толкнул меня под бок и обдал хлебным запахом:
– Пошли!
В сенях, на бегу, я почувствовал, как новый друг сует мне в руку что-то мягкое и понял – пирог.
– Попробуй, с ягодой, – устремляясь на яркий свет, произнес он.
Рот раскрылся как бы само собой: сладко, душисто, вкусно – таких пирогов я раньше не ел.
Все так же – бегом мы вынеслись на бугор, за избушку. У глухой ее стены были нагорожены какие-то игрушечные строения из досок и железяк, и Паша опустился подле них на колени.
– Это МТС, – пояснил он, – тут всякая техника.
Я вглядывался в разбросанные как попало железки и ничего похожего на мою обмененную на свистульку машину или нечто подобное не находил.
– А у вас кто еще есть? – спросил я совсем о другом: меня занимал тот разговор, что состоялся в землянке.
– Никого. Тятьку на фронт забрали, а бабушка давно умерла.
– А что за тетенька?
Паша махнул рукой:
– Да соседка. Они с маманей половики ткут на станке пока есть время между дойками. Доярки они.
Не очень-то я понял про ткацкий станок и доярок, но промолчал, чтобы не показаться смешным, мысли скользнули в другом направлении.
– У меня тоже бабушки умерли, – решил я уровняться в родственном положении с новым другом, – и дедушка всего один.
