Дед резал табак на курево, хмурился.
– И рабочий человек не без почета, – встрял он в разговор, – коль своё дело будет делать по совести…
И пошел у нас семейный разговор без матушки – она работала на посевной.
Кольша был больше склонен оставаться дома до армии. Пусть в колхозной работе, но дома. А дед настаивал на фабричном обучении:
– Сельский председатель сказывал, что сейчас на электриков набирают – дельная специальность: без особой угробиловки и в почете, да и с деньгой. К тому же через год-два война закончится и сколько надо будет поднимать городов. Трудись да трудись. А есть работа – будет и заработок. Мы вот сейчас на картошке спасаемся. Одежонка поистрепалась, а фэзеушников и кормит государство, и одевает…
У меня сердечко заколотилось, когда я представил наш дом без Кольши. Он был моим первым наставником почти во всём, и особенно – в охоте. Ну как без него? И я с дрожью в голосе вклинил в их разговор своё:
– Нам с тобой, дедушка, будет тяжело без Кольши – он много дел по хозяйству делает. Мне до них еще расти да расти.
– Эт-то верно, и так подумаешь, и так, но ему тоже в жизнь дорогу торить надо, определяться. В деревне-то какой разворот? Никто вон из наших деревенских после семи классов с учебой не разбежался – все в колхозе работают. А в город не вырвешься. Там паспорт нужен, а в деревнях его не дают. В тетрадке вон наши фамилии записаны и всё. Да и война идет…
Дед с Кольшей еще прикидывали, как да что, а мне всё тревожнее и тревожнее становилось. Особенно дробно стало в груди, когда дед начал серчать из-за Кольшиных возражений:
– А не пойдешь добровольно – могут и под конвоем повести, – предупредил он. – Твой вон дружок – Степка Лукашов целый месяц по лесам прятался, а всё равно поймали. Да ещё, говорят, и наказание получит. – Дед ссыпал нарезанный табак в кисет и поднялся. – Ладно. Кумекай тут, куда податься, а я пойду литовки отбивать – покос на носу.
* * *
Мы с Кольшей стояли на пряслах огородного задника и всматривались в озерные дали.
Солнце играло в переливах камышей, серебрило плесы, туманило дали. Вдоль береговых отмелей мотались стайки холостых, уже вылинявших, уток, а над росплеском тростников плавились в низком полете болотные луни. Где-то кричали журавли…
– Скучать я буду по всему этому, – глуховато произнес Кольша. – Когда теперь придется побыть в озере с ружьём? Неизвестно.
– Каникулы ведь у тебя будут, – уловил я его грусть.
– То ли будут, то ли нет: война идёт, и нас куда-нибудь погонят работать.
Я не нашелся с ответом.
– Мечтал моряком стать – другие страны посмотреть, а выходит совсем иначе.
– И станешь, – подбадривал я Кольшу, – в армию пойдешь и в моряки.
– Так это военное дело, – отмахнулся он, – а я хотел на простых судах ходить.
– Станешь электриком и на простых доведется поплавать.
Кольша не ответил и спрыгнул с прясла.
– Пошли. Гляди – не гляди, на долгое житье не наглядишься.
Грустно стало, а тихий, слегка затуманенный вечер как бы усиливал эту грусть.
* * *
Увозили Кольшу на колхозной подводе вместе с двумя его ровесниками. Матушка, провожая, прослезилась, и Шура терла глаза. А мы с дедом держали мужскую твердость, хотя и было мне так тяжело, словно в груди вместо сердца кто-то камень вложил, будто застряло там что-то – ни туда ни сюда, и горло подсасывало. Лишь, когда телега скрылась за Марьиной рощей и все потянулись в дом, я махнул в огород – на те же прясла и на ту же жердь, на которой мы вчерашним вечером стояли вместе с Кольшей.
Так же плыли солнечные блики по метелкам камыша, так же летали утки над береговыми плесами, метались чайки, высматривая рыбешку, но осветления в душе не приходило, и мысли мелькали вразброд, ни на чем не останавливаясь.
А день горел, как всегда, разгульным светом, и птички порхали, резвясь, и звуки плыли привычные.
Часть третья. Круг третий
Глава 1. Тревоги
1
Плыло к вершине жаркое лето. Дни стояли знойные и тихие, настоянные на запахах цветущих трав и изнеженных листьев древостоя – самый разгар сенокоса. Дед и матушка уходили на колхозную работу, а мы с Шурой домовничали: поливали огуречные грядки, окучивали картошку, следили за пасущимися на лугу гусятами. Да разве устоишь перед соблазном поиграть, когда приходят друзья?! Паша со Славиком и Антохой нарисовались за плетнем, как только мы с Шурой принялись за картофельные рядки, и начали склонять нас к игре. Заманчиво. Даже Шура, всегда непреклонная в любом деле, опустила тяпку под их настойчивыми просьбами.
– Ладно, отдохнём, – согласилась она, – а то руки деревенеют.
И завязалась у нас игра в прятки. Мы и Шуру втянули в игровой азарт.
Осторожно ступая по дерновой крыше закутка, заросшей травой, я спустился по углу дворовой пристройки в затененный палисадник и присел в самом потаенном его тупике. Слева поднималась глухая стена избы, справа щерилась старыми кольями плетеная изгородь, впереди стояли высокие травы. Я очутился в естественной клетке, и маленьким-маленьким показался сам себе в ряду возвышавшихся вокруг строений и буйных ржанцов с коноплей и крапивами, и вроде бы издалека-издалека долетали до меня голоса ищущих – Антохи и Шуры. Вот, судя по выкрикам, они нашли Славика и Пашу за поленницами дров. Теперь за меня примутся! Я сильнее вжался в пахучую коноплю и вдруг услышал отчетливый стон: ух, ух… – тягуче, жалостливо. Долетел он ни то с чердака, ни то из ближнего угла закутка. Ух, ух – редко, со сжимающей сердце тоской. Меня охватила оторопь – ни в закутке, ни на чердаке никого не могло быть. Показалось?! Но тут снова долетело отчетливое стенание: ух, ух… – и вроде бы еще громче. Цепенея от вмиг накатившегося страха, я едва разогнул колени и, перемахнув через изгородь, выскочил в ограду.
Вероятно, вид у меня был испуганный, так как Шура сразу спросила:
– Что с тобой?
– Там кто-то стонет, – едва проговорил я.
– Где?
– Не знаю, слышно.
– А ну пошли! – решительно заявил Паша. – Только тихо!
Вчетвером мы и двинулись в палисадник, тихонько открыв калитку. Я чувствовал, как колотится сердце, как тоненько звенит в ушах, и напрягался всем телом, стараясь утихомирить поднимавшуюся дрожь. «Может, там дезертир какой или преступник?! А еще хуже – нечисть тайная?! Я-то впереди – мне и страдать…» Мысли в перезвон, ноги, как деревянные. И едва мы присели у изгороди, как отчетливо донеслось: ух, ух… Надсадно и жутко.
Я заметил, как напрягся Паша, согнав улыбку с лица, как побледнела Шура, слегка приподнимаясь с корточек, заерзал в приседе Славик. Но первым шарахнулся назад Антоха, перепрыгнув через куст смородины. За ним ринулись и мы, толкая друг друга. Миг – и вот она – веселая лужайка перед домом. Солнечно, тихо и никаких звуков. В темных окнах избы легкие блики. Они перемещались от наших движений, и казалось, что в доме кто-то бродит.
