Дед кинул грабли под кучку и снял шапку. Лицо красное с капельками пота на лбу. Волосы повисли сосульками. В явной запарке и Кольша тут как тут.
Мне стало неловко за своё долгое сидение. «Они вон как уработались, а ты лодыря гоняешь», – будто кто-то сторонний шепнул мне в ухо.
А дед вдруг, весело улыбаясь, произнес:
– Вот она, благодать! Нет ничего отраднее того момента, когда ты нужную работу завершаешь! В душе радость – в теле истома!
Мы с Кольшей промолчали, осмысливая его мудреный восторг.
– Авось вознаградит нас земля за труд, – продолжил дед в том же, никак несвойственном его характеру духе, – уродит проса! А это – хоть кашу вари, хоть супы или кулешь, – тут же перешел он на обыденность. – А там и в следующем году повторим то же самое.
– Размечтался, – откликнулся Кольша. – Дай бог, чтобы в этом году никто нашу полоску не заметил. Живо в сельсовет потянут.
– Потянут, – не стал возражать дед и посунулся к мешку с семенами. – Начну, пожалуй. – Он повесил через плечо котомку и нагреб в неё проса.
Шаг, второй, и дед стал горстями разбрасывать семена налево и направо, посыпая взрыхленную землю.
– А как ты определяешь, куда сколько нужно? – не удержался я от любопытства.
– А, на глазок. Не впервой – в старину вручную гектары пшеницы засевали, а тут что – мелочь. Это теперь всё машинами делают, а раньше – ручками да ручками, и с хлебом завсегда были. – Просо так и брызгало веером из-под его руки, покрывая черную полоску светлыми крупицами.
– Дай, дедушка, мне горсти две посеять, – загорелся я налетным азартом.
– Так в чём дело? Бери вон из мешка семян и зачни своё первое поле.
И я, притаивая дыхание, кинулся к мешку. Невольная радость колыхнула душу. Вот оно, доверие! Выходит, и я уже что-то значу!
Жарко проклюнулось над лесом солнце, и сразу обозначились и деревья в сиреневом отливе, и желто-бурые поляны, и синева далей.
Мы с дедом сеяли просо, разбрасывая его вдоль и поперек делянки, а Кольша снова разгребал землю граблями.
И пошла работа. Не работа – осветление. Напористый восторг.
Стойким теплом потянуло из лесных далей, зашитых отблесками солнечных лучей. Притихли и токующие косачи, и пикирующий в небе бекас, и погоныши. И мы, наконец, завершили потайное дело.
– Грабли запрячем в бурьянах, – распорядился дед, – я их потом, по темну, заберу, а лопаты возьмем – солодку копать. На Крутой гриве я много её видел. Накопаем в мешок для вида, да и пригодиться на чаевую заварку с травами. Сахара теперь не жди, а с солодкой всё какая-никакая сладость.
Крепись – не крепись, а усталость своё возьмет. Безвольно шагал я за взрослыми, придерживая руками высокие стебли сухих бурьянов, и даже когда мы стали обходить отдающий свежестью лесной отъем, не задели меня ни его тонкие запахи, натекающие от едва проклюнувшихся листьев, ни игра света в густых переплетениях ветвей, ни голоса певчих птичек.
Высокое, с легкой покатостью безлесное пространство, которое дед назвал – гривой, было еще покрыто жухлыми куртинами прошлогодних трав.
Возле одной из таких куртин в белесых стеблях дед остановился, ковырнул лопатой дерн, под которым обнажился коричневатый корень, гибкий и длинный, словно обрезок веревки.
– Тяни – таскай! – скаламбурил дед, кивая мне на этот необычный корень.
Потянул я его, а он точно: веревка – веревкой. От одного стебля к другому. Пришлось оборвать. Тут и следующий корень обнажился из-под лопаты деда. Только успевай.
Пошло – поехало, и мы быстро натаскали этих корней почти с полмешка.
– Пожалуй, хватит, – пощупав мешок, решил дед. – А то у меня уже руки онемели.
Едва мы вышли из-за огородных плетней чьего-то подворья, как навстречу нам выкатился на рысях председатель колхоза Разуваев. Он всегда по утрам объезжал на своём жеребце деревню и, не слезая с седла, а лишь постукав кнутовищем в окно, распределял людей на работу.
Еще первой осенью он как-то остановился возле нашего дома и, застав деда в ограде, хмурясь, начал выговаривать:
– Дочери-то твоей, Аньки, пора и на работу выходить.
– На какую еще работу? – не понял его дед.
– А у нас, кроме колхозной, другой работы нет.
– Так она же не колхозница, жена офицера, который на фронте.
– Живет у нас, в колхозе, значит колхозница. А чья она жена, офицера или генерала, – не имеет в военное время значения. Рабочих рук не хватает.
– Об этом не нам судить. Решай свой вопрос с ней самой или где выше.
– И решу! – Разуваев огрел жеребца плеткой и рванул вдоль по улице.
Я тогда складывал сушняк, нарубленный Кольшей, в поленницу и всё слышал. С той поры в душу мне и запала неприязнь к этому человеку. Подумалось с горчинкой: «Мой отец в окопах воюет, а этот, сытенький, здесь командует». Тогда же я и спросил у деда:
– Почему здоровый и еще довольно молодой Разуваев не на фронте?
И дед пояснил, как мог:
– Броня вроде у всех председателей колхоза. Хлеб-то для фронта надо кому-то выращивать. Голодный солдат – не солдат.
– Так его же люди выращивают, не председатель, – не понял я.
– Люди, а руководить людьми кто-то должен…
Давненько был тот разговор, а вот запомнился.
И тут, заметив нас, Разуваев остановился.
– Откуда это вы в такую рань с лопатами? – проявил он интерес.
– Солодку ходили копать, – дед тряхнул мешком, – чаю теперь попить не с чем, так хоть солодкой подсластим.
Разуваев пощупал мешок, пожулькал его содержимое пальцами.
– За солодкой спозаранку наладились, а в колхозе работать один стар, другой – мал. – Он дернул поводья, и конь с ходу взял в крупную рысь.
4
У меня в табеле, среди пятерок, было всего две четверки: по пению – я стеснялся петь, и по военному делу – не шло мне дисциплинарное учение. Видимо, я был сугубо гражданский человек.
Кольша, поглядев мой табель, глубоко вздохнул:
– Эх, мне бы так!
– А в чём же дело? – тут же подхватил его возглас дед. – У тебя что: голова не на том месте, что у Лёньки?
– Место – то, да в ней ни то, – съязвила Шура, и едва не получила затрещину.
– Ты бы помолчала! – обиделся Кольша. – На одних тройках едешь и туда же.
– На тройках и ездят. На чём же еще? – переиначила Шура смысл сказанного. – У самого-то не лучше.
– Мне, кроме как в ФЗУ или в колхоз, до армии ничто не светит. На какие шиши учиться? – стал оправдываться Кольша. – А у тебя еще есть разбег.
– Есть, – согласилась Шура, – года два и в доярки…
