– Иди и ты, Паша, – вяло попросил я друга. – Тебя Лиза ждет, а мне не след там маячить.
Паша не старался играть под мой настрой, весел был, и меня склонял к тому же:
– А ты спляши. Пусть посудачат…
Нет, друг мой любезный, пляски не получится, а на смех выставляться – себе же хуже…
И тут, как из-под земли, вырос рядом Урман, ткнулся влажным носом в ладонь.
– Ты откуда? – удивился я, отвлекаясь от невысказанных мыслей.
– Тебя пасет, – с одобрением в голосе предложил Паша. – Охраняет…
И так обрадовала меня, даже осветлила, эта собачья привязанность, что полегчало на душе и потеплело.
– Пошли домой, пошли. – И мы с Урманом двинулись в противоположную от гуляний сторону.
Глава 8. Свет учения
1
Ближе к Петровкам устоялись знойные дни. Даже ночами от духоты накаленного за день воздуха не было покоя – тревожно спалось и плохо отдыхалось.
Больше недели мы с дедом возили на колесянке хворост – сухой березовый вершняк, запасая его на зиму для растопки печей. Собирали мы его на старых вырубках, страдая от жары, едкого пота и полчищ кровососов, липнувших к исцарапанным рукам. Вытаскивать из молодого подлеска прогонистые валежины и накидывать их на возок было не так угарно, как тянуть тележку в паре с дедом по долгой, в два-три километра, проселочной дороге.
Утром, раным-рано, как только матушка, таясь, чтобы не стронуть наш чуткий, похожий на короткое забытье, сон, в самое что ни на есть время притухания духоты, выходила доить корову, вскакивал и я, больше по выработанной усилием воли привычке, и бежал в огородчик, к кадке с водой. С наторенной ловкостью, удалой отрешенностью, одним махом, сигал я в этот деревянный, в двадцать ведер емкостью, рукотворный омуток, погружаясь с головой до замирания сердца, а потом чесал, что есть духу, по заросшей спорышем тропинке вдоль длинной стороны большого огорода туда-сюда, до тех пор, пока не напаривалась мокрота под лихой прядью чуба. Матушка к этому времени успевала подоить корову, а дед проснуться. И еще больше нагоняя на себя пылу, жал я самодельную штангу пуда на три, до ломоты в руках, а после молотил боксерскими перчатками все тот же угловой стояк навеса.
Еще до конца не стаивал прошлый нагрев иссушенных солнцем дворовых построек, земли, трав, а уже натекал новый жар, быстро, неистово, едва накатывался из-за лесов ослепляющий пространство свет.
Наскоро поев, мы с дедом катили нашу колымажку к лесу, чтобы успеть до подъема обжигающего зноя сделать пару ходок. После, в тени навеса, мы в два топора секли валежник на короткие обрубки и складывали в особую поленницу.
Как-то, накидав на тележку валежника, мы присели передохнуть в тени вековой березы, прямо на траве, и деда вдруг потянуло на воспоминания. То ли в самом деле что-то колыхнуло его душу, то ли обходным манером он решил как-то поддержать меня, и повел разговор в русле моих переживаний.
– Были, Ленька, и в наше время полюбовные завороты, да еще какие! – Дед прищурился, вглядываясь в чистое небо, словно увидел там что-то. – Состоялась на какой-то праздник гулянка у Тимохи Тяпина, – начал он рассказ. – Был там и я. Мария – жена Тимохи, в разгаре пляски взяла и поцеловала зятя, Андрея Овчинникова – мужа родной сестры, вроде как из уважения, а тот во хмелю взял и поцеловал её. Тимоха и вскипел ревностью, ударил Андрея кулаком в голову, но мужики не дали им драться. Ульяна – жена Андрея, видя такое дело, стала звать мужа домой, но он уперся: не пойду и всё тут. Тогда она взяла его шапку: «Идем, а то унесу шапку, без неё на улице – уши обморозишь…» Но Андрей – ни в какую! Она и ушла домой одна, а через некоторое время и остальные гости стали расходиться. Овчинников затаил обиду, и когда вышел во двор, взял полено и кинул в окно избы. Рама и вылетела. Тимоха схватил рубель – валек для разглаживания белья после стирки, и выбежал на улицу. Андрей, увидев в руках Тимохи валек, бросился бежать, а тут плетень. Махнул он через него, и в этот момент по его непокрытой голове трахнул валиком Тимоха. Овчинников и рухнул через плетень. Тимоха вернулся в дом как ни в чём не бывало, но был день, и многие всё это видели. Подбежали к лежащему Андрею, а он мертв – череп проломлен. – Дед помедлил, видимо, ожидая, как я отреагирую, но я молчал, прислушиваясь к душевному трепету. – Ульяна была в положении вторым ребенком, – продолжил он, – и лежала на печке, когда ей сообщили о случившимся. Она потеряла сознание и упала с печки, а после этого и захирела. Денно и ночно твердила: «Умру я, все равно умру. Не могу без него жить…» Разродилась она нормально, и недели через две легла умирать. «Наденьте, – попросила, – на меня венчальное платье и бусы, что Андрюша подарил на свадьбу. Андрюша зовет меня…» И умерла тихо. Родившегося ребенка отдали Марии. Тимоха получил восемь лет, и Мария одна воспитывала девять детей. Отсидев четыре года, Тимоха попал под амнистию и вышел. Подняли детей. Разлетелись те – кто куда. А Тимоха с Марией жил какое-то время в Иконниково – у младшего сына – прокурора. Его жена не пускала стариков в комнату и выносила им поесть на кухню. Мария и расстроилась от такого обращения – её парализовало, и вскорости она умерла. Но Тимоха не больно расстроился – женился в третий раз и ушел от сына. А его сын бросил ту жену и тоже вновь женился. Вторая его жена работала на маслозаводе, делала тайные дела: продавала на сторону масло, сыр, сметану, и нажила большое состояние. Но конец у таких людей всегда один – попалась шустрая тетка на махинациях. Прокурор сказал: «Я ничего не знал…», и вывернулся. А его жене дали пятнадцать лет. Она была в положении и родила в тюрьме. Ребенка взяла на воспитание её мать, а прокурор отказался от отцовства, уехал в город и женился в третий раз. – Дед искоса взглянул на меня. Но я сидел неподвижно, утонув мыслями в воображаемых событиях, и молчал.
– А вот Никита Михалев был женат на Гороховой Матрене, – продолжил дед раскручивать свои воспоминания. – Матрена сильно болела. А к этому времени умер её брат, женатый на Акулине Федюниной, и Никита запал на Акулину – была она высокая и стройная, красивая женщина. И однажды, когда никого из ребятишек не было дома, Никита вытащил жену на снег и ушел, а когда вернулся – под ней уже и снег до земли протаял. Внес он её в избу и сказал в народе, что в беспамятстве она была и выбежала на улицу да и упала в снег. Болезнь и обострилась, и вскорости баба умерла. Её мать допытывалась еще у живой: «Скажи, дочь, ты помнишь, как всё было», – будто бы кто-то видел, как Никита её на снег вытаскивал. «Я всё помню, – ответила она, – но нас Господь Бог рассудит»…
После смерти жены Никита сошелся с Акулиной – у неё было две дочери, и у него четверо сыновей. Но недолго они миловались: поехал Никита в город на базар и умер там неизвестно отчего. «Бог его наказал за жену», – говорили. – Дед умолк и снова покосился на меня. – Такие вот дела бывают по жизни – разумей, а теперь давай катить до дома нашу колымагу…
В раздумьях, в высушивающей работе подвяла и моя душевная боль, ровнее, хотя и беспокойнее из-за духоты, стали сны, реже воспоминания, а лето катилось к увяданию.
