Расплылись дали, заливаемые белесым обвалом отяжелевшей тучи. Проколебались волны степных запахов – коротко, разрозненно, еще горячие, сухие, оттесняемые накатом колодезного холода. Потянуло сырой стынью таявшего льда, распирающей грудь свежестью, тонкой наволокой распаренной зелени, и блеснули загулявшие по тучевому росплеску сполохи скрытой в завесе дождя молнии, и трескучий взрыв сотряс воздух. Кинулся я под березы, осевшие низкой листвой вдоль опушки густого леса, и прижался к шероховатой, еще теплой коре одной из них.
Дерево вздрагивало, и мое разгоряченное тело чувствовало эту легкую дрожь, будто прислонился я не к березе, а к живому существу и вроде слышалось, как под корой, по трубочкам-жилкам, течет некая земная сила.
Мягкий шум накрыл лес. Поверху покатился вихрь тугого ветра, и дерево закачалось, ощутимо прогибаясь, иные, неуловимые, звуки стали чудиться в ее тверди. Мигом ударил водяной вал в трепетную листву, прошил, заливая, все пространство лесной чащобы, закручивая свои холодные струи вокруг кряжистых стволов берез, неистово клоня и раздвигая молодую древесную поросль, ивняковые кусты, и уже не шум, а низкий густой гул поплыл вместе с ярившимся ливнем. Лишь грохот грома глушил все, да прожигала слепое пространство тонувшая в плотном обвале дождя шальная молния. Уберечься в сухости от такого нахлеста воды и ветра, даже плотно прилипнув к шершавому комлю вековой березы, невозможно, и почти сразу, как только туча осела на лес, потекла по моей голове на спину и грудь холодная мокрота, и дальше вниз, к пояснице, и я задрожал в ознобе, как приютившее меня дерево, заежился, пытаясь утопить эти струйки в ткани пиджака и штанов, и какое-то время это удавалось. Но лило до того плотно, что казалось не ливень затопил пространство, а сплошной водопад – оторвись от земли, и понесет злой поток неведомо куда. Даже ближнего дерева не было видно. В короткое то время вроде и не думалось. Все сознание, все ощущения были подчинены этому шуму, грохоту, вспышкам света, холоду, мокроте… Время остановилось, душа замерла. Это состояние заколебалось лишь тогда, когда грозовой гул стал удаляться, проклюнулись в общем сливе тугие строчки дождя, проступили в пленке откатывающейся воды ближние деревья, за которыми затерялись отсветы молний. Посветлело. Заискрились блестками дождинки, убегая за тальниковые кусты, обнажился лес, тихий, сырой. Остро запахло лесной подстилочной прелью, березовым корьем, зелеными листьями. Откуда-то потянуло теплой сухостью. Сверху дробно посыпались скатывающиеся с листвы капли, разбиваясь на мелкие брызги, и все в лесу потонуло в блеске игры выбившихся из-за окудрявленных тучевых отрепышей размашистых лучей солнца и хрустально чистого водяного севца. Ежась от окропляющей лицо мжицы, я выскочил из-под кроны приютившего меня дерева и, прислушиваясь к отдаленному гулу грома, угнавшего чернильно густеющую тучу за дальний лес, побежал к большаку по захлебывающейся от избытка влаги траве. В сапогах захлюпало, и одежда прилипла к телу в обтяжку, зазнобило. Но после такого ливня надежды на попутку не осталось, и я пошел краем шоссе, меся липкую глину.
Далекой и давней казалась мне родная деревня, отгороженная от привычных представлений валом городских событий, хотя и прошло-то всего пять дней, как я ушел из нее. По-иному, с иной стороны, иными чувствами, иным сознанием окинул я деревню, живую, в кружевах быта, в дивных сложностях людских отношений, и потянулся мыслями в ту глубину, в те тайны, и шел отреченно долгое время, пока сапоги мои, совсем раскисшие, облепленные вязкой глиной до пудовой тяжести, не заиграли на ногах, сползая со ступней вбок. Очнулся я и окинул замутненную сумерками даль, и за ближним лесом разглядел сереющие крыши домов Ухановки. Одежда моя хотя и подсохла немного, отлипла от тела, но все еще была влажной, а штаны выше колен пропитались грязью и брезентово шелестели. Оставаться на ночь в сырой степи – губительно, и я заторопился, сутулясь и корячась, чтобы удержать на ногах разбухшие сапоги, слабея больше и больше в тугой неподъемности измученного тела.
Огоньки заблестели в окнах затянутых серостью домов, когда распахнулась передо мной широкая улица чужой деревни. Два первых дома, хилых, с расхристанными оградами, я пропустил, а в третий – постучался.
Был тот час, когда притихала и живность, определенная в загонках, и люди завершали дневные хлопоты: самое время ужина. И как только я подумал об этом, сразу засосало под грудью – зло ворохнулось чувство голода, знакомое с давних пор, постылое в своей неуемности.
Калитку открыла дородная баба, белесая, с белесыми бровями и ресницами, окинула меня прищуренным взглядом и, ни слова не сказав, захлопнула дверку. Слышно было, как брякнул железный засов. И пошел я вдоль палисадников, уже не в силах удерживать расползавшиеся по грязи ноги. Лишь в четвертом или пятом доме меня пустили, но в сенцы.
– Куда я тебя, парень, в дом пущу? – без сочувствия в голосе махнул толстой рукой большеголовый и коренастый мужик. – Ты весь в грязи. Вот ночуй в прихожке, если устроит, или в баню иди…
Сладко пахло парным молоком, вареной картошкой и свежими грибами, и я опустился на пол, рядом со скамейкой, заставленной ведрами.
– Не вздумай баловать, – услышалось в напутствие. Упала щеколда на запоре, хлопнула дверь в избу. Впрочем, когда она распахнулась, я успел увидеть стол, освещенный яркой керосиновой лампой, а на нем исходящую паром картошку, какую-то зелень, и снова заныло под ложечкой. Усталость скосила меня на нет. Лежа на полу в сыроватой одежде, сырых, разбитых сапогах, я стал засыпать, в неловкости, холодной сырости, тупой жадности голода… Потекли, потекли надо мной тучи, и снова ежился я от водяных струй, от зябкой свежести дождя, от хлипкой грязи в сапогах…
* * *
Проснулся я как-то сразу, и сразу понял, где нахожусь, четко и ясно. Тишина, темень. Ноги едва разогнул, как ссохлись, с трудом пошевелил задубевшими пальцами – сухо. Штанины шоркнулись друг о дружку, как жестянки от засохшей в них глины. Опять пахнуло грибами и молоком, и как штырем ткнули под грудь: острое чувство голода смяло все мысли, волю, ворохнувшуюся было совесть – я поднялся и стал потихоньку, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте, в слабой серости летней ночи, просачивающейся через едва заметные неплотности дверей, ощупывать скамейку, на которой по приходу видел стояли рядком крынки, тазы, ведра… – медленно, осторожно, чтобы не звякнуть, не разбудить хозяев. Пальцы, как у врача, перекатывались с одного узнаваемого предмета на другой: ведро – пустое, за ним – что-то плоское, накрытое тряпкой. Из-под тряпки потянуло грибной сладостью. Пальцы наткнулись на ломтики мякоти, понятно: резаные на просушку свежие грибы. Значит, пока я отсутствовал, пошли грибы в лесах – белые, судя по запаху и твердости долек. Дальше – крынка. Шатнул ее чуток – пустая. Еще дальше – еще крынка, обвязанная марлей. С дрожью в руках стянул твердоватую от засохшего молока повязку с горловины крынки: вот она – живая вода! Поднял посудину к трясущимся в ненасытности губам и без продыха стал пить густое, устоявшееся за ночь молоко, чувствуя, как мягкими толчками вливается в меня сладкая влага. Полкрынки укатилось в желудок. Забулькало там, мягко, приятно. Осторожно поставил полегчавшую крынку, затянул марлей и снова шоркнул пальцами вдоль скамейки – корзина – плетенка! В ней что-то округло холодное. Куриные яйца! Взял два – по одному в каждый боковой карман, и к дверям, долго, притаивая дыхание ощупывал задвижку, осмысливая ее устройство. Тихонько толкнул – подалась с легким, едва уловимым звяканьем, и вот она – ночь! Звезды в росплеск по всему верху, а по-над деревней светлая бахрома зарева. Тихо спустился с крыльца, отыскивая отвердевшими за ночь сапогами каждую ступеньку, – и за калитку. Вперед, на дорогу, домой! Из-за полкрынки молока и двух яиц вряд ли будет погоня. Но все же к всеобщей побудке надо как можно дальше уйти от деревни. Почти бегом в переулок, к большаку. И странно, даже собаки нигде не тявкнули, пока я, задыхаясь в охвате свежего воздуха, тянул обесформившиеся сапоги за околицу. Там я и сглотнул те, прихваченные, два яйца, и вроде силы прибавилось, легче стало…
