К середине июня сев закончился. До начала сенокоса выпадало время не особенно горячих работ, и я, по совету Ван Ваныча, решил добраться до города и разузнать о техникумах и условиях поступления в них, поскольку как не поворачивай, а путь на дальнейшую учебу в родном райцентре мне был заказан.
Более десяти лет прошло с тех пор, как мы с матушкой, проводив отца на фронт, уехали из города в деревню, а многое помнилось: теснота домов на узких улицах, дзиньканье трамваев, магазины по низу двух-трехэтажных зданий, скопления людей, высокие заводские трубы, гудки и конечно же – наш двор в жактовском доме, отец, образ которого постепенно, с годами, таял, становился бледнее, туманнее, неживее… Промелькнуло все в воображении и исчезло. Передо мной остался лес, шумящий листвой, колышащиеся травы и узкая проселочная дорога. Вновь закрутились мысли вокруг недавних событий, и я все силился найти в них хоть какую-то нить разумного, но они не вязались в кружево обычных понятий, не укладывались в уме. И всю не близкую дорогу мялась моя совесть в поиске истины. И когда солнце поднялось над лесом, я уже подходил к райцентру.
Четыре месяца я прожил в нем, и что-то зацепилось за душу, отпечаталось в памяти, а что-то хотелось забыть. Но увы! Забыть ненужное не дано – точит оно нас, точит тайно, исподволь, неотвратимо…
По улице Озерной пошел я тише, приглядываясь к домам. Мне не хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, вновь и вновь объяснять свое исключение из школы: эти объяснения опостылели больше, чем сам случай. Иное дело – Виктор Грохотов, мимо его дома я не мог пройти ни по совести, ни по уму. Он тоже с какой-то бедой встретился, а в череде колхозных работ у меня не нашлось времени навестить приятеля…
Домик Виктора все так же темнел старыми бревенчатыми стенами, посунувшись немного вбок. С некоторой дрожью открыл я калитку, постучал в двери.
– Заходите, не заперто! – донесся знакомый голос.
И дальше мы уже разглядывали друг друга. Виктор похудел, осунулся, но был весел. Никакого увечья я у него не заметил. И пошло: как да что? Я ему про свое – он про свое:
– Приехал я тогда на станцию Алачинск попуткой, купил билет до города на проходящий поезд и решил походить по привокзалью, поглядеть – время в запасе было. Сумерничать начало, не найдя туалета, я пошел за склады. Слышу – женский крик о помощи. Проскочил мимо строений – а там трое девчонку лапают. То ли они изнасиловать ее хотели, то ли просто ограбить. Я туда – первого сразу срезал в нокдаун, второго через себя кинул и пинка хорошего добавил, а третий бежать. Девчонка, совсем еще молодая, лет семнадцати, одежду поправила и тоже ходу. Я за ней, кричу: постой, постой… Куда там – за угол и скрылась…
Мы сидели в комнате, за столом, пили чай, поданный тетей Риммой, заметно постаревшей, но по-прежнему тихой и доброй.
– Сел я в вагон и вижу те трое заявляются: один лет сорока, другие – чуть помоложе. Морды жуликоватые. Сразу ко мне: выйдем, мол в тамбур, поговорим. Понять не сложно – реванш брать собрались. Как тут трусить? После уважать себя перестанешь. Вышел с ними. Колеса постукивают, шум – ничего не слышно, что говорят. Двое сразу на меня, а третий стал открывать вагонные двери. Я одного двумя хуками кинул на пол, а второй уцепился за мою одежду и тянет к открытой двери. Третий помогать. Подскользнулся я на железной рифленке и полетел наружу, но этого, второго, не выпустил. Очнулся в палате: мне два пальца на левой ноге отхватило, а тому, что вместе со мной выпал, по голове чем-то досталось – череп разлетелся… – Виктор задумался, глянул в окно. – Потаскали, подопрашивали, как из больницы выписали, но разобрались. Вот и вся моя военная карьера. Много раз думал: правильно ли сделал, что полез в заступку? И утвердился – правильно! Иначе я не мог, не тот у меня стержень, чтобы в сторонке стоять, когда человека насилуют…
Мне живо все представлялось, и я примерял этот случай к себе: смог бы так или нет? И терялся, не находил твердого ответа. Видимо, тот стержень, о котором говорил Виктор, еще во мне не устоялся. Во всяком случае, в душе я одобрил поступок Виктора и тайно возгордился, что знаком с таким человеком.
– Хожу без хромоты. К осени буду в педагогический поступать и скорее всего на заочное отделение – мамулю одну не брошу…
После чая мы пошли в сарайку.
– Тренируешься? – Виктор глядел пытливо. – Вроде выше стал, позагорел лицом.
– Перчатки не забываю, да работы много было, уставал.
– Не бросай их. После вернешь – память мне об отце, и качайся – руки для боксера все.
– Особенно качаться негде и некогда. А рукам работы хватает.
– Работа – работой. Но найди каких-нибудь железяк на два-три пуда, нацепляй к тому же лому и жми до упора каждой день…
Мы еще поговорили, поделились планами, и Виктор посоветовал:
– Иди на дорогу, на выезд. Если попутки будут, то с утра.
– Я хотел к Павлу Евгеньевичу зайти.
– А их, по-моему, нету. Они куда-то в деревню уехали отдыхать…
* * *
Долгих три часа болтался я в кузове грузовика, трясущегося на разбитом за весну грунтовом шоссе, пока вдали не показался город. Вначале дымящимися спичками зачернели на горизонте заводские трубы, потом стали подниматься над придорожными посадками этажи кирпичных зданий, и тут же зачернели плотные дворы частной застройки. Непривычно, робковато – другой мир, другая жизнь…
Ремесленные улицы я нашел без помех, прошагав с полчаса от базара, на который и ехали шофер с экспедитором, почти в одном направлении. И нужный дом отыскал по адресу на давнем, еще довоенном письме. По словам матушки и деда, жил в нем Петр Мамрин, за которым была замужем родная сестра моей бабушки Елены – Ульяна. Умерла она еще в войну, не пережив потери двух сыновей.
Петр Мамрин вернулся с фронта к дому, заколоченному досками: ни жены, ни сыновей…
Высокий глухой забор, высокие ворота, тяжелая калитка на запоре. Потоптавшись возле нее в нерешительности, я принялся постукивать щеколдой. Сначала потихоньку, потом решительнее. Где-то в глубине двора густо залаяла собака. Послышался недовольный женский голос:
– Там же звонок, чего стучите?!
Я поднял взгляд и заметил на стояке кнопку. Пришлось укорять себя за оплошность, улавливая шарканье торопливых шагов.
– Кто там? – раздался с той стороны калитки тот же высокий женский голос с хрипотцой.
Я сбивчиво стал объяснять, кто да зачем…
– А Петр еще на работе.
Мы оба замолчали: я в непонятной растерянности, а хозяйка – вероятно, это была она, о ней говорил дед – колеблясь.
– А когда он придет? – Все же не хотелось мне с дороги, в которой растрясло до потрохов, бродить по незнакомым улицам города.
Брякнул запор, калитка откачнулась, и я увидел маленькую, суховатую пожилую женщину с худым сморщеным лицом. Она окинула меня глубоким взглядом из-под прищуренных век.
