– Охмурят. К Хрипатому такие хмурики из района ездят, кого угодно в баньку затащат…
Опять банька. Будто других мест для срамных утех не имелось… Пустой вроде разговор, несерьезный, полушутка, полувозможная явь, а все гнул мысли в недобрую сторону.
– И ты не обижайся, – все увешивал Пашу Васик, – я по-хорошему, по-дружески.
– Я его убью, если что! – уже спокойно изрек Паша.
– Ну, затеяли антиномию, – козырнул непонятным словом Федюха, – что попало.
– А ты Вальку Забегаеву помнишь? – переключился на Федюху Васик. – Она сразу после войны в секретаршах ходила и забрюхатила невесть от кого.
– Ну и что?
– Так ее кто-то в район перетащил. Теперь она там живет, дочку растит, при квартире…
Долго еще шел этот не очень приятный разговор, остановить который было не так просто.
– Ты мешки брезентухой закрыл? – постарался я сбить азарт перепалки.
Федюха помедлил с ответом.
– А как же? И валежником края придавил, чтобы ветром не завернуло. Там, на краю поля, у самой опушки леса, осталось несколько мешков с семенной пшеницей, которую досеять по норме дождь помешал.
– Ну гляди, а то промокнут.
* * *
Утро было хмурое и ветреное. По небу тянулись разрозненные клочья плотных тучек. Сквозило сыростью и холодом.
– До обеда точно на пахоту не сунешься, – оглядывая затянутый поволокой туч горизонт, высказал предположение Вдовин.
– Может, домой сбегаем? – Паша из-за косяка дверей смотрел на сырую листву ближних берез в каплях прозрачной водицы.
– Иди. – Федюха усмехнулся. – Пока туда-сюда промесишь грязь – сапоги спустишь…
Промозглая погода загнала нас снова в избу.
– Вы же клуб с Прохором Деминым должны сработать, – козырнул осведомленностью Васик, – а чего тебя на сеялку?
– Пока лес не подвезли. Как доставят – так и начнем, – пояснил Паша.
И опять потек неторопливый разговор вокруг да около деревенской жизни – и в шутку, и всерьез…
Прошли все сроки завтрака, приближалось обеденное время, а ни подводы, ни поварихи не было. Голод тревожил острее и острее, и уже ни говорить, ни что-либо делать не хотелось. Сыро, пустынно, неуютно…
Федюха вдруг поднялся с нар и, накинув фуфайку, вышел, притворив двери.
– Далеко это он? – спросил наговорившийся за долгое время Васик.
– Мало ли. Может, по нужде, – это уже Паша отозвался.
– Щас главная нужда – пожрать…
Мне было видно в окошко, как Федюха прошел к трактору, взял помятое ведро, которым обычно доливал воду в радиатор, и двинулся в прогал между лесками. Что задумал – непонятно? Если домой навострился, то для чего ведро? В лесу сейчас кроме солодки ни грибов, ни ягод, ни даже щавеля нету…
Порассуждали мы, поприкидывали, да снова в дрему. Разрешилось все довольно скоро: Федюха притащил суслика. Я еще посмеялся: Суслик поймал суслика – но Федюха не обиделся.
– Я его нору на краю полосы засек еще в первый день, да времени не было вылить вредителя. Теперь вот добыл. – Он растянул в улыбке обветренные губы. – Водички в околке зачерпнул пару раз – зверушка и вылетел из норы.
– Зачем он тебе? – не понял я его радости.
– Есть буду. Не корежиться же здесь от голода. Повариха может вообще не приехать по такой грязюке. Телега у нее от громкого крика ломается – наверняка что-нибудь случилось.
– Или случилось, или нехорошим местом мух ловит на печке, – съязвил Васик. – Но как ты эту крысу жрать будешь?
– Это не крыса, а суслик. Он кроме зерна и травки никакой гадости не ест, и я в прошлом году такое мясо пробовал, когда на сеялке стоял: Яшка Манков их в радиаторе колесника варил. Вкусно!..
«Вчера только мечтали о каше с мясом и маслом, да добром хлебе, – покатились у меня горькие мысли, – а теперь и суслику рады…»
– Давай-ка, Васек, костерок сообрази, а то печку эту пока раскочегаришь – умрешь.
– Хочешь его есть – ешь, а меня под ружьем не заставишь тянуть в рот эту гадость.
– Потянешь. – Федюха шустро снимал шкурку со зверька своим старым складником и смотреть на его окровавленные руки, тушку было неприятно. Голодный желудок даже сжался болезненной спазмой.
– Лежите, лежите, – корил нас Федюха, устраиваясь под навесом. – Еще попросите лыточку, да не дам…
Под скамейкой, с краю, валялось несколько сухих березовых поленьев про запас, и Федюха принялся разжигать костерок.
Спички он нашел в избе, на полке, где еще и солонка с солью стояла: но зажарить «дичину» не успел – на дороге появился Алешка Красов. В руке он нес большую плетеную корзину.
Мы вышли из домика.
– Намучились? – Полевод приглядывался к нам, стараясь угадать настроение. – Вижу все живы.
– Живы, но не здоровы, – отозвался Васик. – Жрать хотца, хоть вой.
– А я вам кашу принес. – Красов поставил на стол корзину – в ней грудились алюминиевые чашки с кашей.
– Чего на руках-то нес? – Васик шустро полез за стол.
– Нинуха к вам по утрянке поехала, и колесо у телеги отвалилось. Пришла ко мне вся в грязи, зареванная. То, се, быков нашли – телегу в кузницу притащили, делают. Ну я и взял дома корзину…
Пока управлялись с кашей, просветлело небо. Погода стала поворачиваться к ведру. Первыми уехали на свою полосу Васик с Пашей, а наш трактор никак не заводился. Напрасно мы по очереди крутили рукоятку, которая нет-нет да и отдавала назад, в руку, в плечо – мотор молчал.
– Перетяжку надо делать, – послушав, как лязгает двигатель, решил полевод. – Тащите из сторожки соломы, чтоб в мокроте не валяться, сам полезу. Давай масло сливай, – кивнул он Федюхе…
Возился Алешка с двигателем долго, тянул болты на шатунах, а мы вокруг крутились, на подхвате. Солнце выбилось из-за реденьких туч, потеплело, потянуло из далей сухостью, запарило.
В тихое это довольство вплыл какой-то неясный посторонний, не связанный с природой звук, и скоро мы различили рокот тракторного мотора. Из-за леса вывернулся колесник.
– Васик что-то назад прет, – приглядевшись, озаботился Федюха.
Красов тоже отвлекся от своего дела – на лице длинные мазки отработанного масла. Мы притихли, ожидая.
– Еще не потух гул мотора, а Васик уже рядом.
– Мешки с семенами сперли! Все до единого – шесть штук!
Я заметил, как у Алешки расслабились в локтях и опустились сильные руки.
– Вот это обрадовал! – осекшимся голосом проговорил он. – Кто мог? Дождь, слякоть и на тебе…
Во рту у меня стало сухо и горько, колени дрогнули, ослабнув.
