Рокот трактора, пыль столбом, солнце с полуденным напеком, нелегкие мешки с семенной пшеницей, которые мы с Федюхой подтаскивали с опушки леса к сеялке и поднимали, засыпая зерно в ящики, – до того изматывали, что, добравшись до бригадного стана, мы валились на нары в рубленой избенке и тут же засыпали. Даже пшенная каша на молоке, которую чаще всего готовила на ужин повариха, не соблазняла. Сила усталости, жажда отдыха перетягивала все желания.
Спали мы на нарах вчетвером: я, Федюха и Паша с Васиком Вдовиным. Вдовин – по какой-то причине забракованный военной комиссией и не служивший в армии, а по тому случаю не очень привечаемый сверстниками, особенно девчатами, давно ходил в трактористах. Казалось бы, ему самое верное определиться в звено Кудрова, своего друга, а он к нам подался.
– Ты чего это к Петруне не пошел? – как-то спросил его Паша. – Не разлей вода были?
– Были да сплыли, – не стал открываться Васик. – Теперь он в лес – я в поле, – замудрил он.
«Неужели и он откачнулся от Кудрова за тот выверт с портфелем?» – подумалось мне, и я стал присматриваться к небольшому мешковатому Вдовину.
Бригадный стан был расположен на широкой поляне, в лесу. Узкий проход между колками выходил к старому проселку на деревню. Два колесных трактора да три сеялки составляли парк техники. В огороженном простыми пряслами пространстве чернела рубленная избенка в одно окно и в одни двери – скорее сарай чем жилье. За ней, под самым лесом, поднимался колодезный журавль. Вода в том колодце, что родниковая: пей – не напьешься! Вблизи избы – навес над дощатым столом и скамейками, столовая. Тут же наспех сложенная летняя печь. До деревни всего-то километра три-четыре от стана, но сил ходить туда-сюда не хватало. Подъем – чуть забрезжит и завершение работы, как засмеркается. Ездили домой лишь повариха Нина Столбцова, да полевод Алешка Красов. Та – за продуктами, а у Алешки – жена молодая…
В один из дней, ближе к вечеру, заладил дождик, сеялка стала забиваться влажной землей, и мы с Федюхой, чумазые, мокрые покатили на стан. Там уже Паша с Васиком сушились под навесом, разложив небольшой костерок. Пусто, сыро, неуютно. Сквозь завесы дождя ничего не видно. И оставленная на ужин каша, остывшая, елась без желания.
Кое-как обсушившись, улеглись мы на нары, застеленные соломой поверх березовых веток. Под голову – фуфайки.
– Вот житуха, – начал почему-то Васик, обычно малоразговорчивый. – Пыль да грязь, да постная каша. А железка эта так натрясет, так накрутит руки и навоняет выхлопом, что сам не свой становишься. Делали бы трактора с кабиной, как у машин, да еще бы на гусеницах…
– Да кормили бы пусть кашей, но с мясцом или маслом, – перебил его Федюха, – и спать бы по-человечески определяли.
– Деваху бы ему под бок, – подхватил их полушутливый разговор Паша. – Баньку бы…
Мне сразу вспомнился тот роковой зимний вечер, и я встрял:
– Кое-кто помылся и до сих пор не очухается.
– А что? – понял намек Васик. – Рискнул – зато память на всю жизнь.
– Баньку бы не мешало, – не угадал нашего двусмыслия Федюха, – у меня ошметки грязи отчесываются от кожи.
– Ты и скажи полеводу – пусть выберет день на помывку, – посоветовал Паша. – Сейчас тепло. Воды нагреем и обмоемся…
– Вряд ли, хлопцы, нам такую благодать позволят, – пришепелявливал Васик в своем углу, у стенки. – Сейчас день – год кормит. А тракторов всего шесть на наше отделение. Попробуй успей отсеяться вовремя.
– Красов говорил, что ночная смена будет, – это снова Федюха отозвался.
– Опять человека с фонарем впереди трактора пустят, как в войну…
Было уже такое. Я сам когда-то подменял матушку на той убийственной работе: попробуй побегай ночь по рыхлой пахоте, когда тебя сзади железный «пастух» подгоняет, и руки деревенеют от керосинового фонаря. Фар-то у колесников не было…
– Вот отсеемся, – потянул свое Федюха, – отосплюсь, поднакоплю здоровья и в армию.
– А покос еще? – напомнил я.
– Не-е, покос будете тянуть без меня. Мне комиссию заново проходить, сухари сушить. Как раз к августу все и обойдется.
– Так тебе сколько? – спросил Васик.
– Под Новый год восемнадцать стукнуло…
Вот время неугомонное! Давно ли в городки с ним колотились, бока друг другу мяли и уже армия у Федюхи на подпоре!..
– Чего ж тебя по весне не призвали? – снова ловил надежду на то, что Федюху браканули, Вдовин.
– А посевная? Я же тракторист, хотя и доморощенный.
– И мне туда же через год корячиться, – с некоторой грустинкой отозвался Паша. – А на кого маманю с сеструхой оставлять?
– А ты женись, – кинул совет Васик. – Пока служишь – и дома все будет, как надо, и невесту сохранишь.
– Кто же его женит в таком-то возрасте? – принял всерьез слова Вдовина Федюха.
Паша молчал, а Васик снова зашепелявил:
– Ну, не сейчас, а как восемнадцать сравняется.
– Так его зазноба только на вид ядреная, а по годам до замужа не тянет.
– А что года? – стоял на своем Васик. – Привел в дом и все…
Мне непонятно было, почему Паша молчал: или раздумывал над словами Вдовина, прикидывая их на свою жизнь, или не хотел ввязываться в трепотню односельцев, или дремал?..
– Никого. – Федюха зашебуршал ветками подстилки, ворочаясь. – Без печати нельзя – осудят…
Слышно было, как дождь колотился в бревенчатые стены, в небольшое оконце, и с приятностью осознавалось, что там, снаружи, – холодная сырая погибель. В рубленке хотя и было прохлодновато, но сухо и не ветрено.
– Скажу тебе, Паш, по секрету, – все не унимался Васик, – если не обдумаешь мой совет, можешь свою кралю проморгать: слушки идут, что на нее Хрипатый глаз положил.
– Кати телегу! – глуховато пробасил Паша, как бы очнувшись от дремы. – Она ему в дочки годится…
Мне вспомнилось, как Погонец маслялся глазами на Лизу Клочкову. Выходит, неспроста Васик трепанулся. Что-то было в этом…
– И на дочках женятся. Хрипатый – мужик в достатке, начальник, при чистой работе, и дом у него ни чета твоей землянке, а пока ты служишь твоя краля в самых первых невестах будет по годам…
Мне вдруг беспокойно стало: армии-то не миновать, а Катюха тоже взрослеет?!
– Не пойдет она за хорька этого! – как отрубил Паша, но я все же уловил в его голосе некоторую тревогу.
– За него не пойдет – так он подложит под какое-нибудь начальство.
– Ну ты! – осерчал Паша. – Мели языком да не заговаривайся! Она ему не подданная!
Но Васика как завели: гнул он и гнул свое. Лишь много позже, вспоминая этот вечерний, под шум проливного дождя, разговор, я узнал, что Вдовин сам горел тайной любовью к Лизе Клочковой, да выжидал: ему-то двадцатилетнему к недоростке соваться негоже – схлопотать наказание можно. А Паша сам недалеко от нее ушел по возрасту.
