– Иди, иди отсюда, курва! Иди, и чтобы я тебя больше не видел! – Голос был Алешки Красова – уж его-то я отличал от других: низкий, грудной. А та, стоявшая рядом, видимо, была Грунька Худаева. Поговаривали, ушел от нее Алешка к матери после того случая в бане. Да и как иначе? Иначе все уважение к нему, и не только у меня, выцветет. И кто знает, может, из-за этого, из-за возможности потери того самого уважения, мужского достоинства, чести, и отрек Алешка свою роковую любовь?..
И зашлось дыхание, погорячело в горле – сразу столько навалилось: и это ласковое прикосновение лицом к лицу, и поцелуй, и умопомрачительный шепот с намеком, и умоляющий голос раскаянья, хватающий за сердце, – все это закрутилось в таком вихре мыслей, что ни горка, ни карусель, ни бьющий в темное звездное небо костер, ни азартные крики не задевали душу, и каким-то сторонним наблюдателем всего этого был я.
Исчезли в темноте и сутолоке Алешка и блудная его женщина. Я притаился в сторонке, все еще храня те ощущения, то ускользающее в небытие состояние, которые озарили меня на мгновения, подняли над кутерьмой обыденщины, отодвинув в даль-дальнюю горечь недавних тревог. И тут снова лицо мне закрыли теплые ладони – кто-то притулился сзади. Даже через одежду в морозном окате показалось, что я чувствую горячую упругость чужого тела, и зашлось сердце, чуть ли не вырвалось имя, которое жаждалось-ждалось, но мой тонкий слух уловил легкий смешок, и резко развернувшись, я чуть ли не носом к носу столкнулся с Катюхой. Как некстати объявилась эта озорная девчонка! Спугнула мои грезы, мою блажь… А она без лишних слов плюхнулась на санки и как проворковала:
– Прокати!
И то ли в неком неистовом азарте, то ли из озорства резко рванул я санки за тягловый ремешок, и они выскользнули из-под Катюхи. Распласталась она на снегу, трепыхнув юбкой, и смех всколыхнул меня, и ее, егозу, пружинистую, живчиковую ухватил я за плечи и потянул на санки. И откуда силы взялись – чуть ли не бегом были заволочены они на горку, а оттуда – снег в лицо, ветер в уши, и теплая доверчивость Катюхиного тела, ласковое объятие ее рук. И ни раз, и ни два садилась она на салазки сзади, охватывала мою шею и льнула всем гибким телом к моей спине, радостная, игриво-лихая, и не оторваться было от ее наивной чистоты, преданности, искреннего веселья, и таяли во мне прежние чувства и мысли, и какой-то щемяще родной блазн исходил от Катюхи, охватывал душу.
Катались мы, катилась ночь…
3
Утро было хмурым и волглым. Я выгребал навоз из коровьего хлева и на стареньких санках с плетеным коробом утягивал его в огород.
Хлопнула калитка, и в ограде появилась Дуся Новакова, почтальонша и посыльная от сельсовета, увидев меня, крикнула:
– Леня, тебя в совет вызывают, уполномоченный приехал!
Затаилось дыхание, затаилось сердечко – зачем? А мысли потянулись к той размолвке с Разуваевым, и язык, как приклеился к нёбу – слова не вымолвить. Дуся, видимо, поняла мое состояние и, уже уходя, обернулась:
– Не бойся, ни одного тебя дергают, почти всех, кто не учится.
– А в чем дело?
– Не знаю. Мне не доложили. А ты иди сейчас – пока никого нет. Первому все лучше. – Опять хлопнула калитка, и посыльная промелькнула за палисадником.
«Что за дело придумал Хрипатый? Да еще и уполномоченный прикатил из Иконникова? Поди на жеребце в кошевке?..»
Холодный обмет, обнесший меня в тот момент, когда Дуся стрекотнула про вызов, стаял, хотя не до конца: тревога, въевшаяся в душу занозой, не отступала.
Дед, узнав о вызове, долго в раздумье щурился на окно, а потом посоветовал:
– Не горячись там и обещаний никаких не давай, бумаг не подписывай. Отнекивайся, мол подумаю, посоветуюсь с матерью. Мне туда не следует появляться – Хрипатый еще пуще распалится.
– А может, не ходить? – с робкой надеждой спросил я.
– Не-ее, сходи, а то еще приедут, как в тридцатые, и загребут, – говорил это дед на полном серьезе, так въелись ему в память тревожные времена.
В лихорадочной спешке стал я собираться в сельсовет, скинув домашнюю, для работы по двору, одежду и надевая выходную. Не заявляться же к районному представителю чумазкой…
Шел я и все прикидывал: за что да зачем? Хотя предчувствовалось, что мой уход с работы, неподчинение начальству не обойдутся, не истают сами собой. Да и в последние дни я находился дома: никто меня не тревожил с колхозным нарядом, а самому не очень-то хотелось туда лезть.
Приближение весны ощущалось во всем: в мягкости и влажности воздуха, в осевшем снеге, в туманности далей и конечно же особом настрое, когда ждешь чего-то и не знаешь чего – мысли бродят, кровь бродит и нет спокойствия даже в снах.
Притаилось сердечко птичкой в клетке, потяжелели ноги, поплыло в голову тепло. Почти безвольно отворил я двери казенного дома, к коим всегда, с детства, имел смешанное чувство уважения и страха, и остановился удивленный: в углу, у окна, за большим столом сидела Лиза Клочкова, зачесанная гладко в большую косу, с выпирающими над столом грудями, туго обтянутыми платьем. В темных глазах ее мелькнуло что-то похожее на радость и исчезло.
– Ты что здесь делаешь? – От меня как откатилась затаенная оторопь: Лиза-то свойская, ее присутствие – уже поддержка.
– Работаю. Секретарем. Илья Лаврентьевич пригласил.
Мазануло это сообщение по душе половой тряпкой, потянуло нехорошие мысли, но я отогнал их.
– И давно?
– Неделю.
Тут приоткрылась дверь и в проеме показалась голова Хрипатого: волосы зализаны назад; лицо в редких оспинках; глаза, как отмороженные, почти безбровые; рот – щелью, безгубый; подбородок скошен, кожа под ним изжульканная шрамами. Вначале он, не заметив меня, одарил масляным взглядом Лизу.
– Ты с кем тут разговариваешь? – И обернулся – лицо его сразу затемнело. – А, скандальный герой! Заходи, заходи, как раз кстати.
Шагнул я в распахнутую дверь, как с головой в омут бросился. За столом чужой, в темно синем кителе без погон. Перед ним – какие-то бумаги, на краю стола, на тоненькой папке – пистолет. Он, этот пистолет, сразу зацепил мой взгляд. Таких я еще не видел даже в кино: плоский, курка не видно, без барабана… И хотя понятно было, что положен он на виду для острастки, а все не по себе стало.
– Вот один из кандидатов, – обернулся к нему Хрипатый. – Тот, про которого говорили, – Венцов Леонид.
– Садись, молодой человек, – любезно кивнул на стул перед столом представитель райцентровских властей – мужик, как мужик, не особо приметный, но и не ущербный. – Что же это ты не дружишь с законом?
Я понял, о чем речь, но попытался отвернуть лицо, осторожно опускаясь на стул.
– Из школы исключили и здесь не хочешь работать. Жалобы на тебя от руководства…
Хотелось понять, в какой «угол» он меня загоняет, но мысли не складывались.
