И радость, и недоумение, и легкий испуг промелькнули в глазах матери, в едва уловимом выражении лица.
– Сынок! – Она заохала, захлопотала, помогая мне раздеваться. – Да как же ты в ночь-то надумал?! Аль что случилось?..
В дверях горницы показался дед в исподней рубахе и кальсонах.
– А я уже дрыхнуть наладился…
Милые, добрые, сладкие мои! Да в какой же кулак надо собрать волю, чтобы ошарашить их своей жестокой правдой?! Я потянул из-за пазухи лайченка, посунул к самому лицу деда.
– Во, гляди!
– Из-за него, что ли, шел? – ухватилась за это предположение матушка. Сердце ее уже вещало о беде, не обхитрить его, не переиграть – ни словами, ни мимикой. И тут я решил рубануть свою правду с маху, с лихостью, с бесшабашным безразличием:
– Да нет. Из школы исключили!
Матушка медленно опустилась на лавку. Глаза ее широко раскрылись.
А дед вскинул голову от щенка, которого рассматривал, задергал концы усов.
– Как же так, сыночек?! – Губы у матушки задрожали. Лицо некрасиво исказилось. – За что?
И пришлось мне снова рассказывать о всех своих злоключениях, умолчав лишь о встрече с волками.
– Как ты мог? – Большего матушка сказать не осилила. Слезы залили ее такое родное, доброе и желанное лицо. – Позору-то, позору! – Рыдания сотрясли ее худенькие, изнужденные плечи. И такая жалость резанула по сердцу, что и я не выдержал этой жестокой пытки, угнул голову, пряча глаза.
А дед опустил лайченка на пол, крякнул и сел на скамейку.
– Мокроту разводить теперь не к чему. Нервы рвать, – глуховато произнес он. – Надо думать, как от суда открутиться. Это не хрен с квасом. Если следствие зацепит на крючок – сам с него не сойдешь. А сделал ты все правильно. Да наша правда кое-кому не по нутру. В другом разе надо что-нибудь сподручное искать, прежде чем до ножика добираться.
– Когда там? – промямлил я с дрожью в голосе. – Покалечат, пока ищешь.
– И то верно…
С печалью и взаимной жалостью закончился наш вечер встречи.
4
Раным-рано, еще по темну, как луна закатилась за Агапкину рощу, вышли мы с матушкой из дома и до самого райцентра месили снег, загораживаясь от крепкого мороза. И не до разговоров было. Лишь я, помня о волках, нет-нет да и озирался по сторонам, пытаясь разглядеть черные глубины подлеска с чащобой. Но тихо было и пустынно.
Прямо с дороги, со стыни и с устатку подошли мы еще полуспящими улицами к военкомату и почти вовремя: только-только открыл его какой-то военный, еще совсем молодой, в добротной шинели и шапке со звездочкой.
– Комиссар будет через часок, – выслушав матушку, сказал он и любезно предложил подождать его в теплом коридоре, на стульях.
Нa них мы и примостились.
Тепло нежило тело, уносило усталость. Сидел бы и сидел в этой полудреме, да есть хотелось. Молодой организм, напоенный в быстрой ходьбе свежим морозным воздухом, просил затравки. Но где ее взять? И прятал я лицо в воротник, прикрывал глаза, пытаясь представить встречу с военным начальником, и слышал, как часто вздыхала матушка, как поскрипывал под нею стул. И понимал, что и ей невмоготу это ожидание, что она ерзает на стуле, вспугивая свои тревожные раздумья…
Сколько мы просидели в скорбной настороженности, можно только гадать, когда резко распахнулась дверь и в коридор быстро вошел человек в папахе, преклонного возраста, коренастый, со шрамом у виска, и остановился рядом с нами, у плотно закрытого кабинета.
– Вы ко мне?
Из дверей напротив показался тот, молодой военный, козырнул и что-то сказал.
– Заходите! – пригласил вошедший.
Сердечко зашлось и от робости перед высоким для нас начальством, и от предчувствия того рокового момента, после которого или что-то для меня посветлеет, или, наоборот, – еще больше затянет чернотой душу.
Вначале, с дрожью в голосе, стала говорить матушка, напоминая и о погибшем отце, и о моей разнорядке в Суворовское училище.
– Как же, помню я и вашего мужа – в одно время формировались, и ваш отказ послать сына в Москву. А что случилось?
Тут я принялся рассказывать военкому обо всем подробно, почти не сбиваясь. Этот повоевавший и повидавший ад командир слушал меня, безусого юнца, терпеливо и внимательно, лишь изредка вскидывая брови не то в удивлении, не то одобряя что-то, и тогда косой, рваный шрам на его виске вытягивался и белел, а глаза суровели и теряли блеск.
Матушка все это время нет-нет да и всхлипывала тихонько, не в силах сдержать сердечную боль.
Пригладив русые, с пятном седины у темени, волосы, комиссар тут же снял трубку телефона и быстро в два-три слова договорился с кем-то о встрече. Потом шустро поднялся, поглядел на матушку.
– Вы успокойтесь. Сына вашего от дальнейших неприятностей выгородим. Можете не сомневаться. А вот в школу его вряд ли удастся вернуть. Решение принято, и его опротестовать могут лишь их вышестоящие инстанции. – Он плеснул из графина воды в стакан, стоящий на тумбочке, у стола, и протянул матери. – Выпейте – полегчает. Сами виноваты: был бы ваш сын сейчас не коршуненком, а молодым соколом, одет, обут и сыт…
А у меня сердце отстукивало радостные ритмы. Слова такого начальника что-то значили. Чернота опасной ямы от меня уходила.
– Идите домой и не тревожтесь, – все успокаивал матушку военком. – Думайте, как дальше учиться. Ведь ему скоро в армию…
Вышли мы из военкомата не чувствуя под собой ног. Я заторопился в школу забирать документы: как раз по времени должен быть в разгаре второй урок, а мне не хотелось встречаться ни с учителями в учительской, ни с одноклассниками в коридоре. Матушка тоже повеселела, двинулась на площадь походить по магазинам, поглядеть, поласкать глаза. Встретиться мы условились на квартире у Кочергиных.
Шел я безлюдной улицей, затянутой морозной дымкой, погрузившись в раздумье, и никак не мог поймать свои главенствующие чувства. То наверх выплескивало горечь за содеянное и тогда жалко становилось и себя, за так нелепо прерванную учебу, за неотвратность расставания с этими тихими, плотно обжитыми улицами, к которым привык; с этим хороводом магазинчиков на площади, библиотекой, школой, хозяйкой с ребятишками… То прорывалось трепетное веселье, подогретое сознанием полного отрешения от чуждого мне мира с его таившейся во многих домах нищетой и несправедливостью, бедами и ложью, с хитросплетением сословного порядка, сомнительностью права. Ведь меня ждал мой, обсосанный с пятилетнего возраста жизненный уклад – более понятный, более совестливый и более правдивый, где и просторы роднее, и друзья надежнее, и жилье кровное. С этими противоречиями я и в школу вошел, и на второй этаж поднялся. В учительской никого не было, кроме секретаря.
– Пока я найду и подготовлю документы, зайди к директору, – начала она с таким видом, будто перед ней стоял до крайности никчемный человек. – Без его разрешения я выдать ничего не могу, а он к тому же велел тебя прислать, как придешь…
