А тут еще Хелик Розман потянул меня в уголок на большой перемене и, не отводя грустных бездонных глаз, ошарашил:
– Я не смогу пойти на педсовет – мама не велит, а у нее больное сердце. Боимся мы…
Хорошо хоть честно признался. И вначале обида подступила к горлу, а после, поразмыслив, я понял, что страх у этих людей не от душевной трусости или черноты – обнялись они с ним где-то в иных купелях и надолго, может, на всю жизнь. А где страх – там не до истины.
3
Стоял я посреди учительской в окружении столов, за которыми собрались все наши педагоги, и холодный пот вышибал из меня внутреннюю дрожь, саднил шею и спину, кучерявил волосы. Пытливые взгляды: безразличные, любопытные, сочувствующие – проникали в душу, тянули на пытку. Более того, рядом с директором я увидел очкарика-следователя и вовсе пригнулся. Один Павел Евгеньевич подмигнул мне улыбкой да Генрих Иванович поглядывал одобрительно.
Напряжение последних дней все же сказалось: без запала, с безразличием в голосе, пересказал я по просьбе директора происшедшее.
Потом стали вызывать по одному моих противников. По их словам, они пошутили с сайкой, а я вроде бы беспричинно набросился на Редькина с кулаками.
– Пригласите Розмана! – крикнул директор.
– А его нет. Он и на уроках сегодня не был. Заболел вроде…
Я-то готов был к этому, знал причину болезни и ничуть не расстроился.
Директор переглянулся со следователем без видимых эмоций на лице, а Редька явно повеселела.
– На нет и спроса нет, – как вбил гвоздь директор, – из-за него педсовет переносить не будем. Тем более что он второстепенная сторона…
Встал следователь. Мне показалось, что он мельком взглянул на завуча.
– Вот нож, которым махал этот герой, – и он вытянул из портфеля ту самую финку, которую я видел у него на столе при первой с ним беседе. – Как видите, это внушительное холодное оружие. Ношение его запрещено по закону. И это случайно не произошло нечто более трагичное, чем простой прокол мышцы ноги…
Этаким отъявленным хулиганом, чуть ли не злодеем выводил меня этот следователь в угоду своему начальству. Бери, хватай и без суда в колонию, чего уж тут рядить. Но сразу, как только следователь сел и начал протирать очки, поднялся Павел Евгеньевич. Он сказал, что чуть-чуть не стал свидетелем той драки, о которой идет речь, так как увидел меня у лестницы с ножичком в руке, который и забрал.
– Вот этот ножичек. – Павел Евгеньевич положил на стол мой перочинник с тупым коротеньким лезвием и перламутровыми накладками на ручке.
– Шутите? – поднял на него очки следователь. – Им и штанов не пробьешь, не то что мышцу.
– Пробьешь, если удар ногой будет встречь удару ножиком, – отпарировал Павел Евгеньевич. – Причем я сам водил этого ученика в больницу, к дежурному врачу. У него была глубокая просечка ткани головы, о чем имеется соответствующая справка…
Хмурился директор, ерзала за столом завуч, краснея лицом, то и дело поправлял очки следователь.
– Что же вы до сих пор молчали? – глуховато спросил директор, когда Павел Евгеньевич закончил говорить и воцарилась тишина.
– А меня никто об этом не спрашивал…
И прорвалось: шум, гам, крики…
– Выйди в коридор! – зыркнул на меня директор.
И я шмыганул за двери, горячея душой, поняв, что теперь за злодея меня не посчитают. Разве что завуч – мамаша того пакостника, которому рассек кожу на ноге, озлится, замутит, закрутит педсовет, потянет разговор в свою сторону. Но и на моей стороне кое-что весомое появилось.
В класс я не пошел, а нырнул в кабинет рисования. Там двое пятиклашек выштриховывали эскиз графина с водой. Я сел за свободный столик, нашел чистый листок бумаги и стал огрызком карандаша, который теперь постоянно носил в кармане, набрасывать этот же графин. Руки и глаза работали на эскиз, а мысли тянулись к педсовету. Впервые в жизни открылась мне та форма лиходейства, то коварство, о существовании которых я и не подозревал, наивно расставляя вехи добра и зла, истины и лжи в тех понятиях, позорить которые никоим образом не мыслилось даже во сне. Подлая напраслина представилась мне деревом, опрокинутым кривым зеркалом вершиной в землю – корнями вверх. Вроде бы и явь да иная, в ином отсвете, в косой наметке. И страшно мне стало перед темной пропастью подлости и зла. Сердце сжалось от безысходности и тревоги. Даже кувшин на рисунке утонул в густой черноте карандашной ретуши.
По хмурому лицу Павла Евгеньевича, едва он вошел в кабинет, я сразу понял, что тягостное мое смятение не было напрасным – неотвратное лихо подкатилось под мою судьбу стрежневым течением, закрутило крутень, зажулькало долю, бейся не бейся, а все одно клин – ни взад ни вперед.
– Наши классные дамы при одном слове – нож закатывают глаза под лоб, ахают и всплескивают руками, – отведя взгляд, с ходу заговорил учитель, – хотя твою фигалку и ножом-то можно назвать с натяжкой. Но эта тараторка, Елена Федоровна, всех под себя подмяла. Волевая бабенка и нахальная, потому что за прокурорской спиной сидит. Боятся ее. Только я да Генрих Иванович свое отбоялись. Об меня они зубки сломают – один я художник в райцентре. Райкомовские заказы по лозунгам и портретам выполняю. Немец – первая скрипка в оркестре. Еще физрук к нам присоединился – он тоже честь района в спортивных состязаниях отстаивает. А новый директор, Семен Петрович, ссылаясь на недостаточное знание обстановки в школе, голосовать воздержался… – Слова Павла Евгеньевича словно толкались в уши, и сразу, едва он, положив мне руку на плечо, приглушенно сказал: – Исключили тебя из школы… – Я обмяк, как сваренный, сник головенкой, и руки упали с колен безвольными плетьми. – Но эта беда переносимая. Потеряешь один год – не смертельно. А вот этот язва-следователь грозит потянуть к наказанию по своей линии – это уже серьезно. И может быть губительным, если не защищаться. – Он сгонял морщинки в переносице, суровел взглядом, а я, как-то расплывшись в бессилии на табуретке, плохо воспринимал его слова, холодея от сдавивших горло спазмов и мучительных, захлестнувших разум, мыслей, рисующих тьму моего срама с эхом насмешек и распахом язвительных улыбок. Мое будущее, мои непредвиденные горести не так давили и сокрушали душу, как неотвратный накат позора, от которого уберечься нельзя ни в родне, ни возле матери и который иной раз страшнее смерти – ибо человек при нем испытывает муки ада не где-то там, в небытии, а здесь, живым… Матушка, дед, друзья – оттенились в наплыве воображения, и мое сердце, не налившееся зрелой крепостью, ожгли сполохи жуткого отчаянья. Глаза засаднило.
– Я поговорю с Генрихом Ивановичем – может, он согласится вместе со мной в районо письмо написать, но полагаю, что у Редькиной и там все схвачено. Райцентровская структура друг друга вяжет – в одних кружевах скручены, а в область обращаться – сюда же бумагу спустят… – все как бы размышлял Павел Евгеньевич, поглаживая свои седоватые волосы и хмурясь. – Кто поедет в нашу глухомань разбираться? Дела, дела. – Он примолк, понимая мое состояние и боясь на меня глядеть. – Ты говорил, что года три-четыре назад на тебя была разнорядка в Суворовское училище?
