Павел Евгеньевич еще оставался в классе, что-то доделывая свое, а я, когда уже все кружковцы ушли, привычно сбежал с крутой лестницы к раздевалке. Тут я и увидел снова тех троих парней, с которыми столкнулись мы с Хеликом днем. Они кинулись на меня сразу, без слов, и все трое, чего я не ожидал, хотя вмиг догадался о их намерении по злому выражению глаз и угрюмости лиц. Ловкими рывками за одежду нападавшие втянули меня под лестницу и стали бить руками и ногами, хотя и жестко, но неумело. Усердствовал больше тот крепыш, которого я посадил на задницу, а двое его дружков пытались удерживать мои руки. Кое-как, уворачиваясь головой от попыток здоровяка попасть мне кулаком в лицо, изгибаясь телом, я все же на миг вырвал левую руку и тут же врезал в подбородок тому, что был поближе, справа. Тычок получился хотя и не совсем удачным, но все же достаточно сильным – парень сполз с правого плеча и упал на спину. Второго, повисшего мне на загорбок, я достал локтем. Но сильный рывок за ноги опрокинул меня на пол. И посыпались пинки. Я увертывался от них, как мог, с тоскливой тревогой понимания, что лежачего могут и искалечить. Рывком я попытался вскочить, но получил тяжелый удар по голове чем-то очень твердым и успел заметить в руках одного из драчунов короткую палку. В кармане пиджака я всегда носил меленький перочинный ножик, подаренный мне давним зимним утром раненым фронтовиком, переночевавшим у нас в деревне, и рука непроизвольно сунулась за ним. Лезвие ножичка ткнулось в чью-то занесенную для удара ногу, и дикий вскрик будто отбросил от меня всех троих потасовщиков. Я вскочил, зажимая в руке ножичек, и налетчики кинулись к выходной двери. Тот, что бил мне в лицо и под дых, ковылял сзади, прихрамывая. Меня трясло так, что я не чувствовал боли, и стоял, до хруста в пальцах, сжимая кулаки.
На лестнице послышались шаги, и я вышел в полоску света, падающую от тускловатой лампочки под потолком.
Павел Евгеньевич резко остановился. Глаза его распахнулись.
– Что это с тобой?! – Он быстро шагнул ко мне, заглядывая в лицо.
– Хулиганы напали, – с неохотой ответил я, все еще напрягаясь.
– А ну идем в класс! – Павел Евгеньевич схватил мою руку, в которой я еще держал перочинный ножичек, и едва не порезался. – Быстро! – И мы почти бегом поднялись по лестнице, молча, с тревожными мыслями.
– Садись и рассказывай! – Учитель засуетился, задвигал ящики большого стола.
Я понял, что он что-то ищет, и молчал, чувствуя, как начинает болеть голова, как что-то острое покалывает затылок, скребется по плечам и в боку.
– Даже марганцовки нет! – возмущался Павел Евгеньевич. – А у тебя все волосы в крови. Придется в больницу идти. Там должен быть дежурный врач.
– Да не надо, перетерплю. – Я попытался улыбнуться, но та скребущая боль в затылке еще сильнее резанула до самого уха.
– Идем-идем! Тут близко!..
Темно, морозно, уныло.
Пока мы чуть ли не бегом петляли безлюдными проулками, выходя по ближнему пути к больнице, я урывками, как мог, рассказал обо всем Павлу Евгеньевичу, начиная с дневной стычки. Он молчал, лишь изредка остро оглядываясь на меня.
Дежурный врач, пожилая женщина, заставила меня раздеться до пояса и чем-то обработала все мои ссадины и синяки, коих оказалось с добрый десяток в разных местах. Наиболее опасной была рана на затылке. Там рассеченную кожу пришлось зашивать. Боль была едва терпимой. Не раз и не два меня морщило от нее, дергало до потрохов, и лишь спокойный голос врача сдерживал не то стоны, не то крики, готовые вырваться из плотно зажатых губ.
– Напишите нам справку, – попросил врача Павел Евгеньевич, когда я стал одеваться. – Вдруг понадобится.
– В милицию в таких случаях сообщают. – Женщина хотя и пыталась казаться суровой, но чувствовалось, что душа у нее светлая. – Хулиганы не хулиганы, а сообщать мы обязаны.
– Это ваше право. – Павел Евгеньевич стоял на своем корректно, убедительно, а я не понимал, для чего нужна еще какая-то справка.
– Добро, что в мое дежурство попали, – вела разговор докторша с учителем. – Я на фронте не такое видела. А молодые что – помажут йодом и иди, а у парня просечка чуть ли не до кости. А это голова…
Когда мы вышли из приемного пункта больницы, вовсе затемнело. Замерли улицы, погрузились в мрачные тени некоторые дворы, потухли в них окна домов.
– Один дойдешь или проводить? – спросил Павел Евгеньевич, едва мы остановились на развилке наших путей.
– Дойду, – отмахнулся я.
– Твой ножичек пусть пока у меня останется. Боюсь, что влип ты в неприятную историю. Но надо подождать и помолчать. Хотя это не дело, когда трое одного избивают, да нашей правде сейчас не подняться над их кривдой. Если огласки не будет, как-нибудь переживем. Ну а если зашумят – будем думать, как выкручиваться. – Учитель крепко пожал мне руку. От его слов, дружеского пожатия потеплело вроде и полегчало.
2
Едва прозвенел звонок, как в класс, вместо Генриха Ивановича, вошла Редькина и сразу с особой остротой уставилась на меня.
– Венцов, к директору!
Екнуло сердечко – началось! Я сразу понял, что о драке будут пытать, и затрепетал, заволновался.
– А в чем дело? – пробасил вдруг Агутченко, не то пытаясь защитить меня, не то любопытствуя.
Редька не удостоила его ответом, дожидаясь, пока я не покину класс.
Директора – Петра Петровича Чернова на протезной ноге, я видел всего раза два. Высокий, блондинистый, с каким-то свирепым взглядом, он держал порядок в школе не только среди учеников, но и среди преподавателей. По слухам – все его побаивались, даже Редька, хотя, как однажды сказал Павел Евгеньевич, справедливее он человека не встречал. И потому шел я по коридору с теплинкой в сердце, надеясь на свою правоту. Но за директорским столом, в тесноватом кабинете, я увидел совсем другого человека и сразу его узнал – это был тот, который увел Нину, – однорукий, с протезом, волосы подстрижены коротко – ежиком на крупной голове, уши большие, вислые… Узнал ли он меня или нет – угадать было трудно. Я тем вечером накоротке прошел мимо них, и если Нина ничего не сказала, а это вряд ли, то не обратил он на меня тогда никакого внимания.
– Ну расскажи, как и за что ты режешь людей и где твой ножик?
Ошеломление мое еще не прошло, и я стоял, не в силах разжать челюсти.
– Или ты только на улицах герой?
Сбивчиво, понимая, что нужно обрисовать все как было, мешая в воображении то моменты, проведенные с Ниной, то драку, изложил я новому директору истину от всего сердца.
Он глядел на меня с прищуром, пытливо, но не перебивал, не уточнял услышанное, не издавал звуков одобрения или недовольства.
– Говоришь, ножичек перочинный с лезвием в спичечный коробок, закругленным, как у столового ножа концом? А это что? – Директор выложил на стол самодельную финку. Видел я подобную в деревне, у Хлыста.
