4
Отойдя от жуткого потрясения, связанного с последней охотой, я дня через три снова наладился в зверовые угодья. Нацепил лыжи на валенки – и в лес, через долгий степной разъем. Минут пять хода, и серые дворы деревни размазались на фоне ближнего леса. И вот она – морозная тишина! Гляди и слушай!
На краю степного раздолья белел заснеженной макушкой стог сена, и под его вислыми очесами я заметил какое-то пестро-серое шевеление. Косули! Заваливаясь в приседе на сторону, я двинул свои тяжелые, глубоко давящие снег лыжи в ивняки, прячась за темные коряжины плотных кустов. Сразу стало теплее. Крепкий зимник хотя и жег щеки, но не осиливал их выбелить, а тут и вовсе волна горячки окатила с головы до ног. Да так, что дрожь встряхнула мышцы.
До стога было порядочно и с какой стороны не глянь – ни кустика, ни бурьянов, за которыми можно было прятаться, скрадывая чутких косуль. Гнись не гнись, а сторожкие звери не зоркостью, так чутьем тебя уловят или на слух, и облизнешься, сгоняя сухоту с губ, глотнешь комок слюны вместе с морозцем. А «козы» мелькнут белым надхвостьем и сгинут, будто их и не было.
Выход один: подбираться к зверям с обратной стороны, с приозерья, навстречу ветру, чтобы стог закрывал мне косуль, а им – меня. Но для этого надо проломать больше километра снежной целины. А ветер жгуч, а лыжи тяжелы… Да разве это меня могло удержать!
Мороз заклевал в самую слабину – кончик носа, кинул на брови куржачек, но я упрямо двигал струганные топором лыжи, сминая крупчатый снег. Медленно, очень медленно огибала кривая моя лыжня приметный стог по большой дуге, силенки таяли, дыхание рвалось, а тут еще под грудью засосало – уходя из дома, я наскоро съел пару холодных картошек и все.
Щетинился чернотой лес, размываясь в потускневшем горизонте, упруго прокатывался через меня посвежевший ветер, размягчив сухую студеность воздуха, и стог мало-помалу закрывал большую половину лесного отъема, из которого я начал прокрадываться в степь. И хотя совсем духу не стало хватать двигаться внаклонку, в полуприседе, сторожась, косуль я не видел. Они трясли сено там, на лесной стороне стога, и это горячило, подтягивало силы…
Наконец стог совсем погрузнел, заслонив разводами боков весь ближний лес, и я заметил лопоухую головку косули, высунувшуюся из-за вислых лохмотьев сена, и замер в приседе. Выбеленная временем моя фуфайка мало отличалась от устаревшего снега, но голова сторожевого зверя торчала из-за стога в неживой неподвижности. Не больше двухсот шагов отделяло меня от косуль – далеко для выстрела даже крупной картечью. Стыли пальцы рук, лицо, дрожали колени, но я сидел как истукан. Прошло не менее пяти минут, пока косуля, убедившись в чем-то своем, вновь принялась выбирать нужные ей стебельки сухих трав. И я наддал, держа ружье наготове, запахал снег на пределе возможностей, не ощущая уже ни стылого ветра, ни удушающего захлеба, ни тяжести лыж. И стог вроде двинулся мне навстречу, совсем закрывая пространство впереди, и тут же из-за него высыпали косули, не меньше десятка, считать их было некогда. Мушка отделила от всех наиболее крупного зверя – выстрел колыхнул перед глазами стог, взвившихся в прыжках косуль… На снегу, где они стояли, – никого. Неужели в горячке смазал? Огромными прыжками звери уходили к лесу. С тоской, с затихшим в ознобе сердцем, пожирал я глазами убегающих косуль, и вдруг заметил, что одна из них приотстала, тяжелее оседая в пружинистом подскоке, и показалось, что это как раз тот, крупный «козел», в которого хлестанула картечь.
Азартно зашуршал я лыжами по следу и скоро заметил темные брызги крови, и радость прошла жгучей волной по всему телу…
Пока тянул лыжи вдоль борозды следов со стежками крови – вовсе выдохся, и в лес, в тальники, в затишье зашел еле-еле двигаясь. Первая же валежина притянула меня, слегка скрипнув под легким моим телом.
Между тем захмурилось небо, зачастило снежными брызгами, замелькавшими в березовых ределях. Поняв, что нужно спешить – запахло пургой, я волевым усилием поднялся и снова стал толкать опостылевшие лыжи в снежное нутро…
«Козел» увяз в одном из сугробов в ивняках, неестественно откинув голову. Но радость удачи уже прошла, отгорела, уступив душу умиротворенному спокойствию.
Пока я свежевал добычу, снег забился в диком неистовстве, зашил не только березняк, но и ближние кусты. С трудом отделив коротеньким ножиком одну заднюю мякоть, я сунул ее в заплечный мешок, а остальную тушу закидал снегом с расчетом вернуться к ней с санками…
Когда я выбрался на край леса, все потонуло в снежном круговороте, даже оглянувшись назад, я с трудом разглядел ближние деревья. Страх остренько щекотнул что-то в груди, погнал в голову тугой накат крови – я понял, что случилось нечто страшное: начиналась метель. Та, редкая, какая бывает в сибирскую зиму раз-два и то не каждый год, и горе тому, кто окажется в ее объятиях среди голой степи. Да и в лесу не легче, хотя при опыте, с топором и спичками все же можно спастись. Но у меня не было ни топора, ни спичек. Да и силенок не особенно еще накопилось по не ахти каким годам и не сытному времени…
Стог! Память сразу нарисовала мне его – крутобокого, приземистого, емкого… Еще не совсем осмыслив свои действия, я ринулся к едва заметным ивнякам, пытаясь найти по их краю свою старую лыжню, пропаханную почти на всю глубину снежного навала, и разглядел её под жгутами бьющегося тугого вихря. Метельная лавина, упавшая с такой густотой, что плотность ее почти ощущалась, еще оставила выплески затвердевшего снега по краям лыжных борозд. По ним, низко клонясь и приседая, снова потянулся я в разбеге, опасаясь, что где-то там, на пути к стогу, этот едва заметный след исчезнет и тогда – конец: ни леса не найти, ни стога… Итак, колотясь в лихорадочном ознобе, то острым взглядом, то интуитивно находил я эти чуть приметные остатки лыжни, падая на колени и поднимаясь в отчаянных порывах. Вихрь пронизывающего, жгучего ветра втягивал меня в бешеный круговорот пурги, чуть ли не отрывая от лыж, и порой казалось, что только они, эти тяжелые лыжи, и удерживают мое тело от страшного полета в студеную темноту. Прохваченный до костей холодом, объятый шальным страхом, трепыхался я в надежде на спасение. Одна мысль билась подобно хлеставшему со всех сторон снегу – уйти от бегущей по пятам погибели, спрятаться в сухое нутро стога! С ней, с мышечной болью в ногах и спине, я и уперся в стог, и рухнул под его крутизну на колени. Одежонка, кое-как утянутая опояской, забитая снегом по всем прорехам, закоробила тело влажной стылостью, поплывшей по худой хребтине. Быстро, пока не совсем окоченели руки, я стал выдергивать душистое сено, подрываясь под стог и отгораживаясь от неистовых снеговых всплесков, вдыхая вместе с ароматом трав летнее тепло, таившееся в глубине этой огромной кучи сена. Быстрее! Быстрее! И скоро лишь мои залатанные над ягодицами штаны еще пузырились пробивным ветром, да в голенища валенок протискивались настырные снежинки. Так, работая руками без перерыва, врылся я в стог почти до самой его середины и затих там, сразу расслабнув и успев лишь подтянуть к правому боку незаряженное ружье.
Оказавшись в тесном беззвучии, сухости и тепле, измотанное и настуженное мое тело замерло в изнеможении. Почему-то промелькнули в памяти слова, слышанные от деда: закутило-замутило, где кого захватило – там и ночуй… Мысли поплыли медленно, растворяясь в воображаемом снежном вихре, и скоро я сам полетел над полями и лесами вместе со снежными потоками, охватывая взором мутную пелену пространства…
