Я тоже кинул взгляд на влажные стекла, по которым сбегали извилистые струйки дождя.
– Не промочит – мы с дедушкой чуть ли ни метровый слой соломы поверху натрамбовали.
– Дай-то господь.
– Потом-то что было? – возвратил я матушку к прерванному рассказу.
– Потом Меля окончил курсы, получил звание младшего лейтенанта, подыскал хорошую работу в Омске, а тут война с финнами – его и забрали. Мы с тобой никуда и не успели выехать из деревни – ждали его возвращения. Только и пожили потом чуть больше года перед этой войной – отец главным бухгалтером устроился работать в какой-то «Рыбпром». Его даже на машине возили. Жить мы стали в «жактовском» доме на 9-й Северной, против школы десятилетки. И не плохо – до сих пор помню огромных во всю длину стола нельм, которых Емельян частенько привозил с работы. Я обжаривала их пласты на сливочном масле, и ты их ел с большим аппетитом. Была и икра…
То время я уже помнил во многих деталях. Утром, когда отец собирался на работу, я уже вставал, застилал кровать и бежал к окошку. Мне было видно, как он выходил из ограды и садился в зеленый «джипик» – рядом с шофером, и они уезжали. Я ел и принимался за игрушки…
– Не дали пожить долго той жизнью – началась новая война. – Глаза у матери потемнели. – Вот и отца ты потерял. Разве бы мы с тобой здесь сейчас были! И учился бы ты не в нашем захолустье… – Она готова была заплакать – а слезы матери я переносил с душевной болью и, чтобы отвлечь её от скорбных мыслей, решил прервать разговор:
– Дальше не говори – я сам всё помню…
В одночасье на меня свалилось столько, что голова кругом – не день и не два осмысливай, и осмыслишь ли? Всё ли примет душа или многое отвергнет? Какие вешки на будущее выставятся в памяти из услышанного? Неведомо…
Только через много лет, когда я был уже изрядно пожившим, рассказ матери получил продолжение: мне удалось разыскать Петра Сысоева. Было ему тогда уже за шестьдесят – высокий, «породистый», спокойный. Он и рассказал мне про свои дальнейшие скитания.
«Всех нас, арестованных в Зайсане, – поведал Петр Тимофеевич, – посадили на подводы и в сопровождении конвойных повезли в Усть-Каменогорск. Три дня ехали, мучаясь от холода и голода, а потом выстроили нас в ограде тюрьмы в шеренгу, и пошло-поехало: один зачитывает фамилии, а второй – статью и срок определяет: “Иванов – десять лет, Сидоров – десять”… И дальше то же самое. Дошла очередь и до меня: “Сысоев, – кричит, – отзываюсь. – Десять лет…” Попал я на Колыму, и несколько раз проходил через перегоны – это пеший этап из одного лагеря в другой километров за сто – в лютые морозы. Мы идем в зэковских фуфайках колонной, а конвоиры в тулупах на санях лежат, друг друга в охране сменяют. Зэки, которые от недоедания, тяжелого труда и холода дошли до точки, тихо падают и падают в снег. Другие перешагивают через них и двигаются дальше – оставшихся никто не подбирает. Знали, что из безбрежного того пространства, в котором на сотни верст нет живой души, никто и никуда не убежит. Так и оставались лежать обессиленные люди, умирая и застывая до весны в камень. К концу этапа от колонны оставалось меньше половины. Так раза четыре попадал – выжил, благодаря крепкой закваски. А гоняли нас туда-сюда для того, чтобы уплотнить лагеря – на всех арестантов не хватало бараков за колючей проволокой…»
Вместо десяти лет Петр Сысоев отбыл шестнадцать. Освободившись в пятьдесят четвертом, он не застал никого в живых: отец его – Тимофей – умер, Варвара Васильевна тоже умерла перед самой войной. Приехала она к нам, в Омск, погостить и умерла. Сестра Нюра сгинула в неизвестности. Братья Николай и Иван погибли на войне, а Федор умер.
Как и положено, Петр Тимофеевич обратился в соответствующие органы в Усть-Каменогорске за реабилитацией и восстановлением во всех правах, а ему говорят: «Вы у нас не числитесь как осужденный. Вас привлекали к следствию, но за неимением улик освободили. Вот документы, даты…» Посмотрел Петр в дело, а там написано: «Сысоев Петр Тимофеевич 1912 г.р. взят под стражу 17 октября 1937 г., освобожден за неимением улик 4 января 1938 г.» – и подписи. Будто холодной водой его окатили. «Выходит, – с трудом говорит он чиновнику, – я ни за что шестнадцать лет оттрубил?» Тот пожал плечами: «Время сложное было, всякое случалось. А на тебя донос поступил». Петр Тимофеевич, узнав в разговоре, что чиновник тоже когда-то служил в кавалерии и в тех же местах, что и он (сослуживцем оказался) попросил показать тот донос. Помялся, помялся чиновник и достал из той же папки пожелтевший листок. Так Петр Сысоев и удостоверился, что жизнь ему сломал соперник, но не стал его искать, чтобы отомстить, – Божье это дело, не людское.
2
Затянули во мне душевную петлю рассказы матери, защекотали мысли о родне. Досадно было, что в отличие от сверстников, у которых родственников в деревне имелось предостаточно, я был один. И как-то, выбрав момент, когда мы с дедом укладывали в поленницу наколотые на зиму дрова, я, исподволь, обходным путем, стал тянуть его на разговор о родне.
– А кто тебе Прохор Семинишен, что ты к нему часто ходишь? – кинул я вопрос. – Только друг и всё?
– Друг – другом. Зять он мне, – живо отозвался дед, – на моей сестре Матрене женат.
– Ты же говорил про братьев, а про сестер ничего? – удивился я.
– Так надобности не было.
– А кто был твой отец?
– Федор Алексеевич, – с какой-то теплинкой в голосе ответил дед. – Чуть ниже меня, черноволосый, кучерявый. Нравом был крут до суровости, но справедлив. Умер он, когда я в плену лямку от плуга тянул.
– А мамка?
– Просковья Ивановна, тоже меня не дождалась.
Тускло светило осеннее солнце. Холодало. На сырых проплешинах за оградой образовалась наледь. Природа ждала снега.
– Ну а братья твои, сестры, их дети где теперь? – дожимал я деда до полной ясности с родней.
– Жизнь всех разметала в разные стороны, а многих и вовсе отринула. Брат Алешка, я тебе уже говорил про него, погиб в ту германскую, так и не успев еще жениться. А Митька – умер в эту войну, простудившись. Три сына было у него: Иван, Семен, Василий. Иван работал начальником почты в Иконниково, имел бронь и на фронт не призывался. Два года назад, купаясь, утонул в каком-то озере на Урале, куда был переведен большим чином по почтовой части. Семен и Василий воевали, но уцелели. Семен, сразу после войны, в теплые края подался, а Василий сейчас в соседнем районе председателем колхоза работает. Он-то и стал причиной Митькиной простуды. Призвали его в армию в сорок третьем. Их воинская часть формировалась в Красноярске. – Дед укладывал поленья одно к одному, как можно плотнее, и говорил, говорил, видимо, чтоб поскорее отвязаться от моих докучливых вопросов: раз и навсегда раскрыть «книгу родства». – При отправке на фронт Василий дал телеграмму отцу, что будет проезжать Омск ночью, и указал число и примерное время. Митька к названному дню запряг лошадь и в город. Поезд шел вне графика, и поэтому пришлось ждать его прохода заранее. В здании вокзала было жарко, и Митька часто выходил на улицу. – Дед махнул рукой. – Но вся их затея оказалась напрасной – поезд в Омске не остановился. Вернувшись домой, Митька напарился в бане и напился квасу из подпола… То ли на вокзале его просквозило, когда выходил на улицу, то ли от кваса, но схватил брат воспаление легких – за неделю и свернулся.
