Горы я помнил, особенно тот момент, когда мы сидели в телеге посреди горной речки и мерзли, ожидая помощи. Нарисовались они мне в воображении, да хмурый день за окном вспугнул памятный образ.
– Постоянными жителями на таможне были казахи, – не останавливалась матушка. – Из русских лишь уборщица. Даже начальник таможни был казах. Но жили мы дружно. Продукты работникам таможни выделяли экспортные: рис, муку, рыбные и мясные консервы, фрукты. К тому же казахи продавали всякую рыбу, выловленную в озере Зайсан: нельму, осетров, стерлядь, тайменя, не говоря о щуках и окунях, даже осетровую икру можно было купить недорого. А баранов разрешали резать на мясо сколько угодно.
«Нам бы сейчас такую жизнь!» – мелькнул у меня налетный восторг и тут же погас: я боялся отвлечься и пропустить что-нибудь из слов матушки.
– Километрах в десяти от таможни, – все рисовала она мне то время, – жил в горах с женой и двумя детьми русский охотник. К нему мы ездили на лошади в баню, немного выпивали вина и угощались мясом горного барана – архара, индейкой… Когда-то в том месте, где он жил, была русская деревня, но в смутные годы деревни не стало: кто из её жителей погиб, кто уехал, кто просто сгинул в неизвестности.
«Вот себе бы там поохотиться», – снова подумалось мимолетно.
– Долго жить вдали от родни, да еще и в молодые годы, не очень-то по душе, – держала меня в напряженном внимании матушка, – и когда отцу предложили более высокую бухгалтерскую должность в самом городе Зайсане, мы решили оставить таможню. Везли нас до города на подводе, а это почти сто километров. На одном из перевалов подул шквальный ветер, леденящий, пронизывающий до костей. А тут еще колесо у телеги от удара о валун развалилось, да посредине речушки. Отец с казахом пошли куда-то за помощью, а я накрыла тебя периной и кое-как перемогалась. Снег начался – бела света не видно, и мы бы могли замерзнуть, если бы ни пограничники. Они ехали в город за продуктами и забрали нас с собой. Ну а в городе уже и квартира была натоплена. – Матушка осеклась и протянула мне полусвязанный носок. – Ты бы, сынок, примерил пятку – ладно ли я её вывела, чтоб потом ногу не натирать.
Я прикинул, натянув заготовку на ступню, – она села, как надо.
– Столько родни было, – не отпускал я из сознания рассказанное, – куда же все подевались?
– А кто куда. – Лицо матери погрустнело. – Нюра Сысоева нагуляла живот – по тем временам позор большой, и утаивала свой грех, затягиваясь. Баба Варя в огороде трудилась, когда Нюре приспело рожать. Крадучись, прошмыгнула она в баню – там и разродилась, но, боясь бесчестия и родительского гнева, задавила ребенка. Поздно заметила баба Варя что-то неладное, кинулась в баню, а ребеночек уже мертв. Нещадно бил Тимофей дочь за то, что невинную душу загубила. Да свершенного не вернуть. Схоронили ребенка тайком, но кто-то видел, как Нюра в баню да из бани шмыгала, заявили в милицию. Еле откупились от суда: дали следователю пуд масла, мяса и денег, что наскребли, – закрыли дело. А Нюра завербовалась на какие-то стройки – уехала и потерялась. Все это произошло в то время, когда мы жили на таможни.
Представилась мне и баня закопченная, и полок в ней с пятнами сухих березовых листьев, и мертвый младенец – и душу передернуло от неприятного озноба. Я даже глаза зажмурил.
– Ты же хотел всё знать про родню, – матушка, видимо, заметила, как меня перевернуло, – вот и знай, и прости, если я где-то и увлекусь, переборщу.
– Там же было девять человек, – уклонился я от матушкиного замечания. – Где же все остальные?
– А слушай дальше. Петра Сысоева забрали в армию еще до нашей с отцом свадьбы. Когда мы были в деревне. Служил он в кавалерии, у Буденного, и вернулся в Зайсан как раз после того, как мы приехали с таможни. Он и остался у нас на квартире, устроившись работать секретарем городской комсомольской организации. Дело молодое – Петр стал дружить с одной девушкой, за которой до этого ухаживал другой парень. Через какое-то время эта девушка и говорит Петру: «Ты будешь на мне жениться или нет? А то Николай сватается – пойду за него». Ну Петр и отрезал: «Если тебе все равно, за кого выходить, лишь бы сосватали, – то иди…» Она и рассерчала, потянулась к сопернику и что-то наговорила. Тот человек был ушлым, быстро сообразил, как с неугодным разделаться: написал донос, куда надо, а шел тридцать седьмой год, известный в народе, как «ежовые рукавицы», когда людей забирали в лагеря даже за простые слова против власти. В один из вечеров, после работы, Петр и Емельян съездили на речку за водой. Петр сел за комсомольские дела, а Емельян возился в ограде. Вошел милиционер: «Здесь Сысоев Петр проживает?» «Это я», – отозвался Петр. Милиционер сунул какую-то бумагу ему под нос. «Вот ордер – мне необходимо обыскать тебя и квартиру». «Обыскивай, – согласился Петр, – вот тут я весь». Милиционер заученными движениями скользнул руками вверх вниз. «А где твои вещи?» Петр выдвинул из-под кровати чемоданчик. «Вот в нем все моё добро». Тот вытряхнул содержимое чемодана на пол, осмотрел. «Собирайся, – говорит, – пойдешь со мной». «А в чём дело?! – не мог ничего понять Петр. – Я ведь комсомольский секретарь, у Буденного пять лет отслужил». «Не знаю, – милиционер замялся, – велено привести»…
Следователь в военной форме без знаков различия спрашивает Петра: «На какую разведку работал? Когда завербован?» И в таком духе. Петр, ясно, всё отрицал. Начали избивать до потери сознания, прислоняли к железной печурке голым телом, а потом бросали в сырой и холодный карцер. Никаких передач, никаких свиданий с родными. Враг народа и всё! Потом один из следователей сказал ему потихоньку: «Я, – говорит, – знаю, что ты не виновен, но сейчас такое время сложное, а на тебя поступил донос, и свою правоту ты не докажешь. Подпиши бумагу и на суд, а так не выживешь здесь – забьют до смерти и спишут на слабость здоровья…» А в той бумаге написано: «Я работал на заграницу и так далее…» Прикинул всё Петр и подписал… – Матушка задумалась, опустила руки на колени.
– Ну и что дальше было? – поторопил я её.
– А дальше, вскоре после ареста Петра, взяли и его брата Николая и Емельяна. Федор Сысоев тогда уже был женат и жил отдельно, в примаках, – его не тронули, а Ивану Сысоеву еще и восемнадцати не было. Поплакала я ночи две, да «плетью обуха не перешибешь» – кто? где? за что? Ни слуху ни духу. И ничего не добьёшься. «Не велено!» – весь ответ. Я с тобой на пароход и в Омск, а оттуда – сюда, в деревню.
Почти год держали мужиков на следствии, да повезло – отпустили. Емельян пришел в марте: наголо бритый, худой, пасмурный. До конца лета мы жили здесь, поправляли его здоровье, а потом снова разлука: военкомат направил отца на шестимесячные курсы красных командиров. Перед отъездом он решил навестить Крупиных – деда с бабкой и родню, какая осталась, и отправился пешком в Крупянку. До неё от нас километров пятьдесят. После рассказывал, что в Крупянке он перво-наперво спросил, где живут Крупины, и сразу к ним. Бабка что-то делала в палисаднике, увидела человека с портфелем и заторопилась в дом – раскулачивали их, вот она и напугалась. А Емельян зашел в ограду и стал расспрашивать про житьё-бытьё. Дед с бабкой к нему присматриваются – не могут понять, что к чему, не узнают. «А где сейчас Иван Крупин?» – поинтересовался он. Бабка и догадалась – кто перед ними, заплакала, обнимать кинулась. «Ушел твой батька, – говорит, – с белыми и с тех пор ни слуху ни духу…» – Матушка встала, глянула в окно. – Льет не переставая. Промочит погреб – снова без картошки останемся.
