– Хрен на что! – поддел дед. – Пожил я дня три у барышень и затосковал без работы: в крови, видно, у нас эта работа – не можем мы без неё, душа не позволяет. Потолкался туда-сюда: то золотарем предлагают – сортиры, значит, чистить, то в кочегары на пароход – ни то ни другое меня не устраивало. Может, по великой нужде, когда выхода нет, и подался бы я в кочегары, а так, за подработкой, в ад, зачем лезть. Еще день два барствовал я у сестер, и потянуло меня в деревню, на волю-вольную, в эти вот луга. – Дед кивнул я сторону косовища. – Ну места не нахожу в той «золотой клетке». Собрался уходить, а Мария в слезы, да в такие, что не вынести. Зацепило сердце, будто мне в грудь разрыв-траву вложили – шибко по нраву она мне пришлась. Еще день-два рвал душу, но рассудок взял своё: «Зачем, думаю, я – лапотник, такой барышне-красотке сдался – ей надо со своей ровней судьбу вязать, а меня она рано или поздно пнет за порог», и говорю Марии: «В деревне сейчас сенокос начнется – надо отцу помогать». Ну, как водится: обещания-прощания. Оторвался. – Не надоели тебе еще мои байки? – шевельнул дед мои мысли вопросом.
– Это всё, что ли? – разочарованно спросил я.
– Э, малый, это только цветики, а семечки еще впереди, слушай, коль охота. Дома отец меня едва ли не с вожжами ждал. Прокопка ему про наше гулянье ничего не поведал, но, оправдывая своё скорое возвращение, ляпнул, что я вроде бы кралю городскую облюбовал и хочу в городе остаться. Отец крут был характером, не поверил моему объяснению и заслал сватов к одной девушке. Тогда с нами не шибко считались – все решал глава семьи, попробуй – закуси удила. Так меня и поженили.
– А как же Мара? – с грустью произнес я.
Дед покашлял.
– Бывал я в городе с общим обозом, продавал сено, и тянуло меня сходить к сестрам. Да как пойдешь? Все на виду: быстро жене доложат про мою отлучку, а кому нужны скандалы, пересуды по деревне. Так и не видел я больше Марии. А жизнь, Ленька, такое с нами выкрутит, что ум за разум зайдет. Знать бы тогда про её долю – ничто бы меня не остановило. А узнать довелось лишь тогда, когда и знать бы не надо было.
– А что случилось? – Я насторожился.
Дед присел, погладил седеющие волосы.
– Где-то после того, как я вернулся домой из плена, Прокопка рассказал мне, что, будучи на базаре, решил полюбопытствовать и нашел тот заветный дом. Никто в нем уже не жил: окна заколочены, двор зарос бурьяном. Но соседи, у которых он спросил про сестер, поведали печальную историю. Будто бы Софья уехала в Россию, а Мария осталась, кого-то ждала. Был у неё ребенок, сын. В Гражданскую войну он якобы воевал на стороне белых, а как все закончилось, его пришли арестовывать. Но парень оказался шустрым – ушел через окно и дворы. С тех пор про него ничего и не слышали. А Марию арестовали, долго допрашивали и держали в холодном карцере. От холода или от побоев у неё отнялись ноги. – Дед запнулся. – Потом её расстреляли.
Я поежился, подал робкий голос:
– Выходит, это твой сын был?
Дед снова лег на спину.
– Может, и мой, а может, – и нет. Что теперь гадать. Утекло все вон туда. – Он ткнул пальцем в небо.
– А где та жена, на которой тебя насильно женили? – Мне не терпелось узнать все до конца.
– Куда-то они уехали. Я с ней прожил четыре года, а детей не было. В крестьянстве без детей нельзя – не по-людски. Оговоры, догадки. Я и решил с ней расстаться. Тоже были слезы. Но, как говорит пословица: «Слезы жены до утра, сестры до злата кольца, матери навек». Пережил я и те горести. Женился снова. Теперь уже на твоей бабке. Тут война. Ну а дальше ты все знаешь.
На березе, под которой мы лежали, весело шелестели листья, и я, глубоко переживая дедов рассказ, мимолетно думал, что придет осень и они все отлетят в перегной. Так и человек приходит в этот мир и уходит, а жизнь продолжается – она бесконечна, как это небо над березой, подернутое жаркой поволокой.
5
Дней десять палил землю зной: даже у лопухов вяли листья, сохли овощи, несмотря на двойной полив, а хлеба и вовсе начали выгорать. Каждый день, по утру, люди вглядывались в небо, ожидая хоть какой-нибудь прохлады, но солнце вставало раскаленным до бела и через пару часов начиналась жара, утихающая лишь на ночь.
Все знали, что если сгорят хлеба, то снова начнется та же полуголодная маята, что была в недалеком прошлом, а с нею и беды. Думали-гадали, но остановить зной человеку не под силу, и кто-то подговорил женщин на крестный ход – скорее всего, бабка Антохи Михеева – она была шибоко набожной.
Собралась толпа, едва ли не со всей деревни: с иконами, рушниками – и шествие потянулось к пруду. Впереди бабка Михеева с большим медным крестом в руках и какой-то толстой книжкой. Она начала что-то читать нараспев, и все подхватили: «Мать, Пресвятая Богородица, спаси нас…» Да так жалобно – до плача. Вдоль толпы – малая ребятня гурьбой, а кто постарше: или на буграх от бывших поместий, или на пряслах – в любопытстве.
Я тоже влез на забор и, вглядываясь в толпу, с волнением ловил долетающие от хода звуки. Непривычно, удивительно…
Вдруг с улицы вымахнул верховой – Разуваев на своем жеребце. Он обогнал толпу и стал поперек хода. Я даже дыхание притаил, ожидая, что же будет дальше? Задержится шествие или нет? Но бабка Михеева как шла – так и продолжала идти прямо на лошадь. Молитва еще громче поплыла над околицей, еще трепетнее. И то ли Разуваев не выдержал тонких причитаний и дернул поводья в сторону, то ли жеребец оказался умнее хозяина и сам попятился – только крестный ход так и продолжал течь к пруду.
А солнце зависло в зените, раскалив небо добела. И нигде ни пятнышка. Только по окоёму угадывалась едва заметная голубизна.
Остановилось шествие на самом высоком берегу пруда. Какие-то женщины вошли в воду до пояса – стали плескаться друг на друга, на тех, что стояли на траве, и всё с молитвами, духовным напевом.
Не меньше получаса продолжалось это моление, а потом затихло как-то в легкой толчее. Вразнобой потянулись женщины в деревню.
Я – за своё: поливать огурцы.
Пришла матушка с иконой. Веселая, возбужденная.
– Повесь-ка Богородицу назад, в святой угол, – попросила она.
Икона висела у нас в горнице, в левом углу. Я водрузил её на место и обложил рушником с вышитыми петухами.
– Когда мы собирались в переулке, – сообщила матушка, – кто-то доложил про нас сельскому председателю – он и прибежал с пеной у рта, с угрозами. Теперь ждем, что будет – потянут, поди, в сельсовет.
– Не потянут, – успокоил я её, – нет такого наказания.
Поделились мы с матушкой мнениями о крестном ходе (дед куда-то ушел еще до жары), а когда я снова выскочил в ограду, то заметил выплывавшую из-за горизонта какую-то округлую тучку, больше смахивающую на темноватое облако. Не придав ей особого значения, я стал черпать воду из бочки и лить на огуречную грядку. Затем – на вторую…
Замеченная мною тучка постепенно разрасталась, плыла к деревне. Ближе и ближе. Удивляясь столь необычному в яркий день явлению, я побежал в дом, чтобы сообщить матери о тучке.
