– Мы с ней развелись.
– Понятно.
– Да нет же, нет. Мы с ней друзья, мы дружим… Просто разошлись… Она биолог…
– Биолог…
Идут домой втроём – Краснощёков, Клементьев и Сашенька. То есть провожают Сашеньку до дома, уже темно. Краснощёков молчит, он под впечатлением услышанного (разумеется, стихов, а не пустой болтовни). Сашенька тоже молчит, и тоже под впечатлением – и стихов, и того, что где-то встречались… А тот – тот несёт, возбуждённый, какую-то чушь: звёзды зажглись, дождь был чудесный, как прекрасен ночной Первомайск!.. «А что, – говорит Саша, – у меня дома „Алазанской“ бутылка, давайте, зайдём, поболтаем…» – «Да-да, – оживляется Краенощёков, – я пить не буду, нельзя, я чай, Саша прелестно чай заваривает, а вы, конечно, вы… выпейте…»
Положа руку на сердце (продолжим, перескочив через три главы), она была чрезвычайно симпатична, тут я поневоле (т. е. не я, конечно, а он – Клементьев – он поневоле…) впадаю в стариковский тон, – но надо подобрать нужное слово, – не так чтобы, сказать, интересна, эффектна, красива, – насчёт красоты это как ещё посмотреть, пожалуй, даже не очень, – но уж больно обаятельна, если продолжать по-стариковски, причём обаятельна такой обаятельностью, которая провоцирует – обольстительна, во как… И даже непонятно, чем брала, чем закручивала – роскошью, что ли, чёрт её знает, что ли, ресниц, что громко, конечно, сказано, – нет; или способностью смеяться уголками глаз, как бы намекая на опытность, искушённость, тогда как всему лицу придавалось выражение детскости из-за веснушек на кончике носа; или тем, как этот самый, значит, кончик носа, чуть приподнятый, заставлял чуть-чуть быть приподнятой верхнюю губу, так что губы её были постоянно разомкнуты, этакий шарм (подумалось: умелые губы…), рот приоткрыт мультипликационно, будто она изумлялась чему-то… Плюс ко всему этому, ну, как бы раскованность, раскрепощённость и ещё кое-что… как бы сказать… такое вот свойство; когда «а ну вас всех – надоели» запечатлевается во взгляде, отнюдь не исключающем разночтений.
Странное дело: чем больше она должна была мне нравиться, тем больше мне это не нравилось. Наверное, Краснощёков сидел в голове, но, скорее, другое, – просто я ревностно оберегал от нежелательных потрясений свой поэтический настрой (ностальгия, грусть…). Я придирался. Я, например, усматривал природу её безусловно природной раскованности в стремлении не казаться провинциалочкой, хотя, конечно, Провинциал с большой буквы шевелился именно во мне в те минуты. Она произнесла слово «кайф», и я обрадовался про себя, что услышал такое глупое слово, – терпеть не могу этого словечка, особенно когда говорят женщины. Короче, я не хотел обольщаться и не хотел, чтобы она обольщалась тоже, и, когда наши пальцы встретились у меня в кармане, так получилось…
Как получилось, тем более опустим, а то совсем будет скучно, – невиннейший, между прочим, эпизод: оба они идут после «Комиссар полиции обвиняет» (последний сеанс) по извилистому берегу Чертополоховки и приближаются – наконец-то! – к трубе.
Они приближаются к трубе.
Однако о реальном масштабе времени забывать не будем и, пока они приближаются к трубе, хотя бы перечислим кое-что из того, что было. Что было между той «Алазанской» и этим приближением.
Собственно, ничего особенного.
Сходили втроём посмотреть на мельницу. Рассказ Клементьева о знакомстве с бывшей женой («… я стоял за пивом в очереди – в ларёк, а она из окна солнечный зайчик пускала, она мне попала в глаз, я кулаком погрозил, она на третьем была этаже, а ну я тебя, я сейчас, балуешься, спускайся вниз, – она взяла и спустилась…»). Описание августовской ночи. Клементьев вспоминает детство. Клементьев и Краснощёков спорят, чем метеор отличается от метеорита. Клементьев и Краснощёков ищут рифму к «в Первомайске» (кроме «райский») – «китайский», «уругвайский», «парагвайский» – других нет, говорит Краснощёков. Его мечта открыть при газете школу юнкоров. Его рассуждения о цветах – васильки, их любит Сашенька. Встреча с ней. Сашенька, её рассказ о больнице, – как у них привезли трёх отравившихся антифризом, и один уже умер. Клементьев выпытывает про мертвецкую. Клементьев и Сашенька. «Комиссар полиции обвиняет».
– Одного мне никак не понять, чего ты добиваешься от Краснощёкова?
– Ничего.
– Ну да, ничего. Ты его всего измотала.
– Да нет, он сам.
– Он свихнётся с тобой, вот увидишь.
– Ему это надо.
– Что?
– Я, наверное.
– Ты? Ты хочешь сказать – что?… Что ты спишь с Краснощёковым?
– А тебя это так волнует?
– Он старый.
– Лев Толстой в его возрасте родил сына.
Следовало подивиться такой осведомлённости. Что-то меня задело.
– Ага, понимаю. Ты хочешь сказать, что в моём возрасте Лев Толстой написал… – Но тут я запнулся, потому что забыл, что написал Толстой в моём возрасте, – неужели «Войну и мир», том первый? Нет, нет, ещё рано.
Мы стояли друг против друга и друг на друга глядели.
Наше противостояние по согласному позволению обеих сторон, продолжает не совсем по-русски Клементьев, было весьма многозначительным. (Надо полагать, Клементьев сильно волнуется.) Волнуясь, подбирая с трудом слова, Клементьев сосредоточивается на описании мизансцены. Следует отметить выразительное указание на расстояние между их лицами – тут рассказчик изобретает новую меру длины – пять, максимум шесть кивков головой…
Она прикусила нижнюю губу, как будто улыбаясь, и в этой как будто бы улыбке можно было прочесть всё что угодно: (перечень) – и ещё – уступку инициативы.
Над нами возвышалась труба.
Над ними возвышалась труба, и тут всё вспомнил Стас Клементьев.
И тут он всё вспомнил. Тому, что вспомнил он, посвящена отдельная главка. Речь идёт о юношеском романе Клементьева. Даша. Как она умела заговаривать зубную боль на целых сорок минут и дурить языком, когда целовались. И целовались они вот тут, под этой трубой. И всё остальное. А труба возвышалась над ними. И если бы проник в Первомайск иноземный какой-нибудь шпион, обязательно бы он решил, что здесь под землёй завод подземный, потому что на земле нет никакого завода, а только торчит, как будто из-под земли, кирпичная труба, никто не знает, для каких целей. И когда минута обещаний наступила, клятв и порывов, он сказал ей: «Всё что угодно!» – и она, красавица, она попросила залезть на трубу. Тра-ля-ля, бу-бу-бу. И он уже было полез на трубу, хотя лучше, конечно бы, сразу ему залезание в шутку обратить, а он обращать ничего не стал по юношеской серьёзности в шутку и серьёзно было уже полез, но не полез, а лишь руками взялся (а ночь светлая – луна!.. Вот ведь позор какой) за ржавое и за железное, за крюки эти, а эти шевелятся.
Он не полез на трубу, и ничего не случилось.
А труба высокая, стерва.
– Ну, ладно, – сказал, всё вспомнив, Стас Клементьев. И глядючи по-прежнему в голубые Сашенькины глаза, – Пойдём-ка отсюда, – сказал. – Поздно. Лягушки квакают.
