За полночь позвонил Ф. Говорили об интеллигенции. Он недавно написал драматическое произведение «Судорога» – о путях «второй русской революции». Ф. – такой же мракобес, как и я, даже хуже. Мой «Гуманистический идеал антропофагии» опубликован в литературной газете (не в «Литературной газете», а в газете «Литератор»). «Судорогу» туда не взяли.
– Вот, – делюсь я наблюдением, – кончилось время рефлексии. Интеллигенции в известном смысле больше нет, и рефлектировать больше некому. На смену тем «хлюпикам» с многослойным сознанием, не умеющим ни в себе, ни в окружающем их мире толком разобраться, пришли натуры цельные, целеустремлённые, всё умеющие и всему цену знающие. Они наша надежда.
– Это верно, но, – поправляет меня вдумчивый Ф., – не на смену пришли тем, а сами те, сами те так удачно переродились, как тому поспособствовали обстоятельства.
И приводит примеры.
Я думаю.
Оставляю Михаила Иосифовича, фотографа. По Первомайску он ездит на старом мопеде. Рама мопеда выкрашена в чёрный цвет, а руль покрыт бронзовой краской.
Кстати:
– Хорошая картошка в этом году уродилась, – задумчиво произнёс Колёсико. – Вкусная… как каштан.
Поэтическое выступление в городской библиотеке им. Н. А. Некрасова. Выступает Клементьев. Также пригласили Краснощёкова (скорее за компанию). В свою очередь Краснощёков пригласил Сашеньку (послушать).
Я умею читать стихи, признаётся между делом Клементьев. Я никогда не размахиваю руками, не играю голосом, не вскрикиваю, словно ужаленный, не завываю, как многие, включая Николая Кондратьевича, поэты. Никакой аффектации, никакого актёрства. Я читаю негромко и просто. Мои стихи называют иногда задушевными. Ну что ж, задушевные.
Человек двадцать пять собралось в читальном зале – сотрудники библиотеки и самые активные посетители. Аудитория благодарная, доброжелательная. Пушкин и Горький глядят друг на друга, и мелкий дождь моросит за окном, – но любители поэзии не испугались осадков, они пришли на вечер и ждут. А дождик, впрочем, грибной, потому что солнце, готовое уже закатиться, светит тем не менее самым парадоксальным образом, и это прекрасное состояние природы, и название первой книги Клементьева удачно обыгрываются им же самим в его же вступительном слове. Вступительное слово опустим.
И сладкий сок течёт под берестой,
И лес густой. И наступает вечер…
… Обожествив природы естество,
Мы ждём чего-то. Человек доверчив.
Стихи не из лучших. Единственная рецензия на его сборник так и называлась – «Мы ждём чего-то». Написал её критик Апраксин, и была она более ироническая, чем оценочная. Из одного уже названия следовало: ждать нам здесь нечего.
Мы понимаем радугу как знак
вдруг замолчать и затаить печали.
мы знать не знаем, не желаем знать,
что за плечами
… гудит шоссе,
что робкая трава
повержена —
ложится за машиной,
что это всё ненужные, смешные,
какие-то красивые слова…
«Слова действительно „ненужные“, – писал рецензент, – с этим я готов согласиться, но ни за что не пойму, что же в них такого „смешного“ и уж тем более „красивого“?…» Умный ты больно, критик Апраксин! Пусть ты прав, тысячу раз прав, но раз ты прав тысячу раз, раз такой ты внимательный и принципиальный, почему же ты тогда составной рифмы «ни лист, ни ствол» / «естество» не замечаешь? А это: «осиновый, осанистый…» -
и ничего —
ни ветвь, ни лист, ни ствол
осиновый
осанистый,
не вечны…
Обожествив природы естество,
чему-то верим. Человек доверчив.
«Вера и доверие – вещи разные, а что до вечности и кола осинового, извините, ствола…» – и т. д. в том же глумливом духе…
Но Клементьев читает, а его слушают, и надо видеть глаза тех, кто слушает, у нас умеют слушать стихи. Что-что, а это мы умеем делать.
– Мы вздыхаем всей тяжестью лёгких, соболезнуя в переписке. Мы легко понимаем далёких, но гораздо труднее – близких… В непонятном мы ищем намёки, тембр мужества – в тоненьком писке. Нас прельщают загадки далёких, надоела нам будничность близких.
И приветы, как будто упрёки,
телеграммы – скорее отписки,
поздравляем чужих и далёких,
не заметив поблизости близких…
Раздарив под глазами отёки,
жизнь уходит, как гость, по-английски.
В окруженье чужих и далёких,
вспоминаем непонятых близких.
Кто-то громко вздохнул во втором ряду, кто-то смахнул слезу в первом. Он умеет производить впечатление. Это любимое стихотворение Краснощёкова. Клементьев сочинил его, когда ещё учился в школе.
Николай Кондратьевич хочет сказать что-то, он резко встаёт, нет, вскакивает, роняет стул, тушуется из-за дурацкого стула, поднимает его, садится на место, что-то говорит на ухо Сашеньке, та кивает.
Клементьев ещё читает и ещё. Ему задают вопросы. Он отвечает.
Потом просят почитать Краснощёкова. Краснощёков отвечает:
– Нет.
И к нему больше не пристают.
И опять читает Клементьев.
– Расскажите, пожалуйста, как вы стали писать?
– А снятся ли вам цветные сны?
– А почему вы уехали из Первомайска?
Кто-то вспоминает:
– Вас показывали по телевизору, правда?
– Неправда, – говорит Клементьев.
– Но такое знакомое лицо… Я вас где-то видела.
– И я где-то видела.
– Правда ж, знакомое?
– И я!
– Очень знакомое, я всё вспоминаю…
– Послушайте, – начинает волноваться Клементьев. – Это мистика. Меня все где-то видели. Причём недавно. Заговор какой-то.
– Просто вас на обложке «Огонька» напечатали.
– Нет меня в «Огоньке»!
Но автор «огоньковской» версии уже раскладывает на столе журналы.
– Такое впечатление, что я встречаюсь с вами каждый день на улице.
– Отстаньте от человека, – встревает Краснощёков, – у меня такого впечатления нет.
– А у меня есть, – отзывается Сашенька. (И эта туда же…)
– Странно, если не в «Огоньке», то где же?… Может, за прошлый год?
– Ну всё, – подводит черту Стас Клементьев. – Кажется, нет больше вопросов.
– А скажите, зачем вы в Первомайск приехали?
– Ну как, зачем? Я здесь родился. Это же моя… родина… Первомайск.
– А скажите, трудно в Ленинграде с пропиской?
– Не знаю, думаю, трудно, я, когда ещё студентом был, женился…
– А кто ваша жена.
